За монастырскими стенами великое множество больших и малых строений. Тут амбары с зерном, каретники с лошадьми, сараи с разной хозяйственной животиной, сеновалы, кладовые. Есть шорные, кузнечные и прочие мастерские.
Глубокие подвалы с кривыми темными ходами хранят тайны, навек укрытые от непосвященных. Между службами и келейными корпусами, между храмами и часовнями множество лесенок, переходов, запутанных коридоров.
По одному из коридоров быстро шла ясноокая монахиня Досифея. Сподобил Господь! Чудесной ясности глаза, голубые лучики-колечики мерцают как круги, расходящиеся в прохладном колодце. Какая совершенная чистота, незамутненность взора, какая голубиная невинность. Идет и смотрит сквозь мир куда-то далеко-далеко. И никакие молитвы, никакие посты не смогли замутить красоты необычайной этой черницы. Лицо молочной чистоты дышит здоровьем и свежестью, ни прыщика, ни морщинки на нем. Не может монастырская мешковатая одежка скрыть стройный стан монашки. Что же заставило красоту такую укрыться за здешними стенами?
Монахинь здесь зело много. Но известно, что Досифея не пропускает молитв и служб. Молится истово и страстно. Идет Досифея с загадочной улыбкой на медовых устах. И встречные монахини думают, что душа её где-то далеко летит на встречу с ангелами небесными. О, как были бы поражены они, если бы узнали подлинные мысли её! А она думала о том, что скоро станет… отцом. Странно? Может быть. Но жизнь так устроена, что все странное и необыкновенное, если его изучить и вдуматься в него, станет и обычным, и понятным.
Пять лет назад Досифея была Федькой Вербовым. Да для себя-то таковым и теперь осталась. Федька был казачком при отставном полковнике Самофорте в его собственном, Самофорта, поместье. Отчаянно пил вино Семен Иванович Самофорт. И бил двенадцатилетнего Федьку смертным боем. То сапоги плохо вычистил, то трубку не так набил. Напившись хлебного самодельного вина, Семен Иванович сваливался в постель, кричал казачку, чтобы прилег и погрел ему спину своим телом. И Федька влезал в постель и приваливался к жирной барской спине своей худенькой спинкой, где можно было пересчитать все позвоночные косточки.
И барин иногда разворачивался в постели и считал эти его косточки, больно надавливал их пальцами. А однажды спустился пальцами ниже копчика и, сопя, надвинулся на Федьку, пронзив его утробной болью. Боль эта хрипела и подвывала, надвигалась и откатывалась, терзая и мучая худенькое тельце.
Федька не имел силы вырываться. Но была в нем не телесная, а другая сила. Она велела не вырываться, не плакать. Мольбы только больше раззадорили бы барина, доставили бы ему больше удовольствия, а Федьку заставили бы дольше страдать. Федька вытерпел всё. И боль отступила. Барин оттолкнул его, сказав:
– Дурак ты, Федька, я стараюсь, а ты, дрянь, бесчувственная, хоть бы шевельнулся ответно! Ладно! После обучишься, войдешь во вкус, тогда уж наверстаем.
– Ваша