– Куль-то мой на-ка, возьми! – закричала старушка.
Я махнул рукой и нетерпеливо схватил из ее руки мешок с тряпьем. Если что, брошу в ветошь, будет потом, чем распиленные черепушки набивать.
– Для Евдокии Герасимовой! – прокричала старушка перед тем, как я скрылся в дверях.
Понятное дело, никакого нового тела на приемке не было, не могли его выгрузить без моего участия, да и не мог я проспать звучное тарахтение нашей старой, как мир, труповозки. Бросив мешок на пол, я пошёл в ординаторскую, чтобы выпить воды, но тут вдруг услышал этот до боли знакомый звук. Я его узнал бы из миллиона подобных – это был отчаянно жужжащий мотор труповозки. В нашем городишке она была единственным транспортом для мертвых.
Я вышел на улицу, поздоровался с труповозом Гришей, славным, весёлым парнем, который вовсе не обижался на прозвище «труповоз».
– Старушку привез сегодня тебе, Антоха! Две недели в своей квартире пролежала, а сегодня вот сын её вышел, наконец, из запоя и решил навестить матушку. Да только поздно, матушка-то в мумию египетскую превратилась.
Гриша захохотал громко и раскатисто, я даже вздрогнул от звука его голоса.
– Представляешь, даже не пахнет! – удивленно воскликнул Гриша, когда мы перекладывали тело с носилок на пол.
Он ещё о чем-то болтал без умолку, но я его уже не слушал, погрузившись в свои мысли. Старуха, которая умерла две недели назад была как две капли воды похожа на ту, что приходила к моргу за пару минут до приезда труповозки. Забрав документы, я даже не удивился, что имя покойной по паспорту было Евдокия Герасимова. Не удивился, но мурашки по спине все равно пробежали. Освободив мёртвое тело от одежды, я подписал на тонкой, прозрачной, словно бумага, коже, номер, а потом аккуратно положил на обвисшую грудь умершей пакет с одеждой.
– Не переживай, бабуся, завтра одену тебя честь по чести, – сказал я и зачем-то положил свою ладонь на высохшую руку старухи. Сын, кстати, соизволил забрать тело матери из морга только спустя неделю.
***
Единственное, к чему я так и не привык, работая в морге, – запах. Поначалу он был для меня просто невыносим, потом стал более-менее сносным, но все равно вызывал отвращение до комка в горле. Мои напарники, отработавшие в морге по тридцать лет, говорили, что запаха уже совсем не чуют – формальдегид со временем разъел все рецепторы в носу. А у меня пока что не было ни одной смены, чтобы я не чувствовал трупного духа, который мы, как могли, глушили формалином. Закончив смену, я каждый раз мылся в душе по полчаса, с остервенением тер губкой тело, и все равно мне казалось, что запах гнили исходит от меня самого.
Но сейчас я стал гораздо терпимее относиться к запаху. Или, может, мои обонятельные рецепторы уже тоже начали потихоньку отмирать и следующий этап – полная утрата нюха? Но даже это не мешало мне любить свою работу. Готовя покойников в их последний путь, я чувствовал свою важность и значимость. Родные умерших, обычно,