– Ничего он рассказывать не хочет. Даже родной матери ни полсловечка! – с горечью посетовала Макаровна. – Граната, говорит, взорвалась, и всё. Уж я пытала, пытала – всё без толку.
– Вам, мама, подробности знать совсем не обязательно. Довольно с вас того, что сын у вас калека, а как он инвалидом стал…
– Пойми, дурная твоя голова, меня уже ничем напугать нельзя… Я теперича на всю жизнь насмерть перепуганная… – и махнула рукой.
– А ведь мать права, Павел. Уж кто-кто, а она имеет право знать о тебе всё. И, поверь, её сейчас сильнее ничем ранить невозможно. Меня тоже удивить трудно. Как-никак, а я почти восемь лет в одиночке просидел. А вот тебе в одиночку горе своё перемыкивать не гоже. У тебя целая жизнь впереди. Хватит горе за собой, как вериги, таскать!.. С нами поделись…
Павел немного помолчал, потом согласно кивнул головой и заговорил.
Никуда не торопясь, размеренно и спокойно.
14
После того, как на Герасима Тимофеевича вылили целый ушат ледяной воды, он маленько пришёл в себя. Отфыркиваясь и ошалело глядя вокруг, исключённый из партии председатель колхоза мотал головой и не стонал, а как-то утробно мычал. Ему было так плохо, что, даже видавший всякое на своём веку и тоже немало претерпевший от зелёного змия, Егор не знал, как помочь. Все известные ему до сих пор надёжные средства отрезвления и опохмеления, не раз и не два применённые на практике, никуда не годились.
– Эка тебя, Герасим!.. – единственное, что в данной ситуации сумел вымолвить он.
А Седых, продираясь сквозь густую пелену замутнённого водкой сознания, без устали повторял.
– За что?.. За что?..
И непонятно было, к кому относился этот извечный вопрос пьяного русского человека. К безжалостному решению бюро райкома или к не менее жестокой Галине, которая и явилась инициатором ледяного душа для председателя?
Всем, конечно, очень хотелось узнать подробности утреннего заседания в райкоме, но было ясно, что сейчас ничего путного из Герасима Тимофеевича вытянуть не удастся, а потому решено было подождать до утра.
– Его бы спать уложить, – предложил было Алексей Иванович.
– Но как?.. – сокрушался Иосиф Бланк.
– Герасим! – Галина стала тереть председательские уши. – Ты меня слышишь?!..
Тот зарычал, ещё сильнее замотал головой и, уставившись мутными глазами на свою мучительницу, вдруг просиял белозубой улыбкой от уха до уха.
– Ты кто такая, женщина?.. А?.. И как ты здесь… с этим… не понимаю… Да, ладно, не кисни… И вообще… какого хрена…
– Тихо, тихо, Герасим, ты, знаешь… ты не ругайся. При женщинах, – попытался урезонить его Егор.
– А ты вообще!.. Тоже мне нашёлся!.. Я что?!.. Не понимаю… разве?.. И не надо меня учить! Слышите?!.. Я, может, самый несчастный человек… в этой… Как её?.. Во!.. Во все-лен-ной!.. – невероятным усилием воли он всё-таки по складам выговорил трудное слово, это отняло у него слишком много сил, поэтому, вскинув вверх руку для вящей убедительности,