– Дело Некрасова живет и процветает.
На лице Леши выразилось непонимание. Но Парщикова было не сбить.
– Не читал? – сочувственно спросил Леша Лешу.
– Кого? Некрасова или Пушкина? – ехидно присоединился к нему Кутик.
– Не читал, – с вызовов ответил Шардаков.
– На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.
Роль Парщикова была отчасти просветительской в семинаре, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу – Бродский, Флоренский и т. д. – но только с теми, кого считал достойным. Он собирался на самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.
Он влюбился. Тяжело, мрачно и, как тогда казалось почти всем, – без шансов.
Были тогда в Лите, помимо поэтов и прозаиков, еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы. Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии.
Болгарии, например.
И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное – переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.
Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе, других у нее, иностранки, просто не было, приставив подошву изящной туфельки к основанию забора, и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая пряди русого каре за изящное ушко.
Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко в сердце, настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее, даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.
Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она иностранка, красавица, второкурсница. А он? Конечно, Леша попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.
За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых… в общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нет никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Скорее, мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятия, насколько можно было понять, непосредственно