дыхание товарного хозяйства, тем меньше ему будет необходимо входить в роль товара. Однако класс мелких буржуа, к которому принадлежал Бодлер, в тот момент еще не дошел до такого состояния. На ведущей вниз лестнице, о которой здесь идет речь, он еще находился на верхних ступенях. Для многих из них еще должен был настать день неизбежного столкновения с товарным характером своей рабочей силы. Но этот день еще не пришел. Так что у них пока еще была возможность, так сказать, воспользоваться оставшимся временем. Поскольку их уделом в лучшем случае могло быть удовольствие, а никак не господство, то и отпущенный им историей срок использовался для праздного времяпрепровождения. Кто отправляется убивать время, ищет наслаждения. Но при этом было ясно, что наслаждению этого класса были положены тем более узкие пределы, чем больше он стремился ему предаться в пределах этого общества. Менее ограниченным наслаждение оказывалось, когда он был в состоянии получать удовольствие от этого общества. Если же он желал достичь в наслаждении этого рода виртуозности, то без вчувствования в товар ему было не обойтись. И отведать этого проникновения в товарность он должен был с вожделением и робостью, подсказанными ему предчувствием его собственной судьбы как класса. В конце концов он должен был выработать перед лицом этой судьбы некоторый чувствительный орган, способный находить прелесть даже в попорченном, в гниющем. Бодлер, говорящий в стихотворении о куртизанке, что «сердце ее, помятое, как персик, созрело для мудрой жизни» так же, как и ее тело, был наделен таким чувствительным органом. Благодаря ему он мог испытывать от этого общества наслаждение, будучи уже наполовину отверженным им.
В позе предающегося подобному наслаждению Бодлер погружался в созерцание толпы. Самое же глубокое очарование этого зрелища заключалось в том, чтобы не пытаться спрятаться в опьянении, которое оно ему дарило, от ужасной социальной действительности. Бодлер удерживал ее в своем сознании, правда, так, как «все еще» продолжают сознавать реальность опьяневшие. Поэтому большой город у Бодлера почти никогда не предстает в непосредственном изображении его обитателей. Прямота и ожесточенность, с которой такой автор, как Шелли, запечатлел Лондон в образе населяющих его людей, не подошли бы для Парижа, увиденного Бодлером.
Для фланера эта картина словно подернута пеленой. И пелену эту образует толпа; она колышется «в изгибах сумрачных старинных городов»[170]. Она обращает для фланера ужас в очарованье[171]. Лишь когда эта пелена оказывается прорванной и взгляду фланера предстает «одна из людных площадей», опустевшая во время уличных боев
<p>169</p>
Percy Bisshe Shelley. The complète poetical works. London, 1932. P. 346 («Peter Bell the third part»).
В. Беньямин цитирует описание Лондона из поэмы «Питер Белл» (1819), принадлежащей перу английского писателя и поэта Уильяма Вордсворта (1770–1850), которую он ошибочно приписывает Перси Биши Шелли (1792–1822), английскому поэту-романтику. – Примечание Александра Белобратова.
