Какой ты грустный, дядя Дэйв. Пожалуйста, пожалуйста, не грусти.
Глаза Генри распахнулись, его страдание на мгновение сменилось детским удивлением, эликсиром сильного отвлечения.
Не понимая, как и почему, Генри осознал, смог придать смысл тому, что происходило с ним на прошлой неделе. Голосам, цветам.
Он мог видеть, о чем думал дядя Дэйв.
Не просто слова и размышления… а чувства. Как и медсестра, которая увидела, как он очнулся, и всех других, кто навещал его или был в других палатах и коридорах больницы.
Но это было сильнее, намного сильнее.
Генри думал, что это сумасшествие или бред, что ему все еще плохо от травм после несчастного случая. Но теперь все обрело смысл – вся эта неразбериха последних нескольких дней сложилась в узор, в головоломку, от которой он нашел последний кусочек, и теперь картина была ясна. Генри вдруг осознал правду.
Но туман сомнения закрался в его мысли, затенив возбуждение. Что это? Он чувствовал себя скорее сбитым с толку, чем напуганным, не в силах избавиться от ощущения, что ведет себя плохо, делает то, чего делать нельзя. Что-то неестественное.
Что со мной не так?
Он отвернулся от дяди, прикрыл глаза сжатыми в кулаки руками, желая отгородиться, не видеть дядю Дэйва, цвета и все то, что было внутри него. Генри не хотел знать, о чем думают другие – он не просил об этом и ненавидел это. Потому что в тот момент он понял, что это плохо.
Очень, очень плохо.
– Генри? – Дядя Дэйв положил руку на кровать и сжал пальцы Генри своими. Кожа Дэйва была гладкой и сухой. Как мягкая наждачка.
Генри тяжело вздохнул. Он покачал головой, роняя слезы. Всхлипнул, желая отгородиться, силясь отгородиться. От всех – дяди Дэйва, медсестер, других пациентов. Всех и вся.
«Ты не спрячешься,– сказал голос в голове. Чужой, но знакомый.– Лучше открыться и все принять. Ты больше не во тьме, сынок. Ты на свету».
Генри сопротивлялся и снова потряс головой. Он чувствовал, как невидимый мир вокруг него – бешеный калейдоскоп красок, безумный хор мыслей – стучится в дверь разума, умоляя впустить.
«Разреши, Генри. Жизнь – это боль, мальчик, но у тебя есть дар. Ты ведь знаешь, что надо делать с подарками? Их открывают, сынок.
А теперь… откройся».
С опасением Генри так и сделал.
Он открылся и впустил мир.
Узел в его сознании развязался, и Генри словно открыл дверь, и все полилось внутрь. Он мог считывать, чувствовать. Каким-то образом, как именно, он, наверное, никогда не сможет понять, он все видел. Без особых усилий понимал бурлящие эмоции окружающих его людей – пациентов, врачей, медсестер и членов семьи – мог обернуть всю их боль, страх, ненависть или печаль во что-то понятное. Но среди всех давящих эмоций была и любовь. Так много любви. И в его палате, здесь, у кровати, она так и рвалась от дяди Дэйва и тети Мэри.
Все это текло в его голову так быстро! Но