…И вышли на берег.
Всходили бесшумно,
по зыбкому трапу
на лунную шхуну.
А я повернулся
и шёл до рассвета,
в глуши укрываясь
от лунного ветра.
Вставала заря.
Петухи прокричали…
И встретил я утро
в любви и печали.
«То ли сосны шумят…»
То ли сосны шумят,
то ли ель ворохнулась.
То ли путник далёкой
дорогой идёт.
Одинокая мать
среди ночи проснулась
и тихонько-тихонько
ребёнка зовёт.
То ли мальчик, черпнув
осторожною горсткой,
по колено в воде,
воду тёмную пьёт…
Чудо-песня слышна:
то ли вепс вологодский,
то ли чудь белоглазая
под землёю поёт.
Свержение Перуна
Всходило солнце, грозное и злое,
и отгоняло полчища врагов.
И освещало капище – земное
пристанище уродливых богов.
Жрецы держали цепкими руками
кровавых безголовых петухов.
И жертвенник – огромный плоский камень —
дымился смрадом жжёных потрохов.
Сюда спешили всадники и лодки,
ползли калеки ради утешений.
А ночью псы друг другу рвали глотки
из-за остатков жертвоприношений.
Секирой вырубленный, деревоогромный,
тот истукан, кого боялись русы,
стоял Перун – бог молнии и грома,
сереброглавый и золотоусый.
Ногою твёрдой попирая камень
и выпучив невидящий зрачок,
держал, зажатый грубыми руками,
небесных молний скомканный пучок.
То не шумят деревья вешней веткой,
то не звенят весёлые ручьи:
то палками о медные тарелки
бьют, возглашая новость, бирючи.
Они сзывали на реку Почайну…
И неизвестность предвещала страх.
Мужчины хмурились.
И женщины молчали.
И плакали младенцы на руках.
И в ужасе застыли…
Словно режут
брат брата на предательском пиру:
с горы катился бог и громовержец —
огромный и чудовищный Перун.
И люди плакали, закрыв лицо руками.
Стояли в страхе, белые как мел…
Но молнии над ними не сверкали.
Небесный гром над ними не гремел.
«В поле сыч сычет…»
В поле сыч сычет.
Мать дитя кличет.
Древо лист ронит.
А старик стонет.
Да воды просит.
На земле осень.
На земле вечер.
В небесах вечность.
Мать дитя кличет.
В поле сыч сычет.
«Я накликаю беду …»
Я накликаю беду —
упаду на север:
головою в лебеду,
а ногами в клевер.
Кровью