На подмостки вышли музыканты из Эгберта. Высокий рыжий парень без словесных прелюдий взял первые аккорды скрипичным переливом. Остальные подхватили, а двое – парень и девушка в зеленом манерно подали друг другу руки и закружились в танце, стуча каблуками по самому краю подмостков. Штефан бросил на них быстрый взгляд и подумал, что музыканты-то с ними не едут, и в Гардарике придется нанимать еще и их. Поднял воротник пальто, словно пытаясь удержать эту мысль – нудную, ворчливую и уютную. Ее можно будет думать, пока не выберется на пустую улицу.
А потом пришла другая мысль – слишком нарочито танцоры балансировали на самом краю. Конечно, этот номер мог поставить кто угодно. Но девчонка постоянно находилась на грани падения, а весь танец парня сводился к тому, чтобы ее удерживать. Штефан замер. Белое кружево ее нижней юбки словно рисовало в темноте свой узор. У мальчика были белоснежные манжеты на зеленой куртке – в Эгберте так не носили. В Эгберте вообще терпеть не могли белые рукава, как и все, что было в моде на Альбионе.
Штефан знал только одного человека, который любил такие шутки. Он молча начал пробираться к небольшому фургончику, стоящему за подмостками.
Когда рядом с фургоном мелькнул синий камзол, Штефан еще позволял себе сомневаться, потому что так не бывает. Такого не может быть. Даже когда узнал серебряное шитье на камзоле – раньше, чем человека, который его носил – продолжал убеждать себя, что ошибся. А потом увидел рыжие кудри над синим воротником, и больше сомневаться не смог.
– Томас! – крикнул он, пытаясь оттолкнуть толстяка в твидовом костюме. – Томас!
Фокусник обернулся. Скользнул растерянным синим взглядом по толпе и развернулся к подмосткам. Штефан наконец смог прорваться к фургону и схватил Томаса за обшлаг. Как тогда, в первый раз, когда собирался отвести к Хезер.
– Какого ты хрена здесь делаешь?! – выдохнул Штефан, пытаясь унять нарастающую злость. – Ты разве не…
Томас поднял руку, останавливая его. Закрыл глаза, уставшие и воспаленные, а потом открыл снова. Во взгляде лучилась радость встречи, а улыбка, в искренности которой невозможно было усомниться распустила узор морщин под тонким слоем грима.
– Штефан, как я рад тебя видеть!
Ему хотелось зажать в кулаке тяжелую монету в два тайра и ударить Томаса в лицо. Потому что он мог простить что угодно – выступление с чужой труппой, когда он так нужен был своей, все долги, которые Томас им оставил, контракт на двадцать представлений в Морлиссе. Но только не эту лживую радушную гримасу.
– Что ты за… – выдохнул он, подавившись всеми следующими словами.
– Мне скоро выходить, – Томас говорил громко, чтобы перекрыть музыку и гул толпы. – Можем поговорить потом?
– Можем вообще не разговаривать, тебе кажется не особо это нужно! – бросил Штефан и тут же прикусил язык. Ему стало стыдно – говорит, как обиженный подросток.
Томас