наши костры с их высокими искрами,
очень уж были тогда мы наивными,
в равенство-братство мы верили искренне.
Всё в нашей жизни строго предначертано,
и вольной воли слабо проявление;
когда же предначертанность исчерпана,
даруется свободное дряхление.
Высоким духом не томим,
я виски пью и в ус не дую,
я был дурак, останусь им
и всем весьма рекомендую.
Земля раскроет нам объятья,
лафа засветит перьям прытким,
и наши мелкие собратья
нас обольют сиропом жидким.
Каждый смертный умрёт, как известно,
и душа остаётся одна.
Как бедняга живёт бестелесно?
Что умеет и может она?
Таская возраста вериги,
но в жизнь упрямо влюблены,
мы, как истрёпанные книги,
ума и пошлости полны.
Был век бездушен и жесток,
но я – и с тем умру —
хвалю и славлю свой шесток,
берлогу и нору.
Усохла напрочь суета,
легко душа сдалась остуде,
бурлит густая пустота
в моём мыслительном сосуде.
Ноздря к ноздре и ухо в ухо
бегут соратники по хворям,
а возле финиша старуха
ждёт, сострадая вдовьим горям.
Не гневи, подруга, Бога,
а воздай по чести:
жить осталось нам немного,
но зато мы вместе.
Когда болит и ноет сердце,
слышней шептание души:
чужим теплом довольно греться,
своё раздаривать спеши.
Полезно думать о добре:
ко мне вернулось вдруг везение,
и сочинилось в декабре
стихотворение весеннее.
О подвигах в запале вспышки гневной
всё время мы читаем или слышим;
подвижничество жизни ежедневной
по мужеству стоит намного выше.
В духовность не утратили мы веру,
духовность упоительно прекрасна,
но дух наш попадает в атмосферу,
а это ей совсем не безопасно.
За душу, мне когда-то данную,
уже незримый бой кипит,
и слышу я то ругань бранную,
то шелест крыл, то стук копыт.
Покой житейский неустойчив,
отсюда пьянство и бессонница:
едва нальёшь, ремонт закончив,
опять покой трещит и клонится.
Мы все – особенно под мухой —
о смерти любим чушь нести,
кокетничая со старухой,
пока она ещё в пути.
Я старился, нисколько не взрослея, —
ни ум не обострялся мой, ни бдительность,
что стыдно и позорно для еврея,
которому пристойна рассудительность.
Сменилось легковесное порхание
тяжёлой стариковской хромотой,
храню я только лёгкое дыхание,
с упрямой изъясняясь прямотой.
Я часто