Ты притронулся к моему небеременному животу и возжелал выстрадать все обиды и печали, как обычно, не подумав о том, сколько боли мне придется вместить в себя.
Вечером мы лежим абсолютно голые, переплетя холодные пальцы и горячие бедра. Соприкасаемся только телами. Рассудок, дух, душа – далеко. На этой бессмысленной кровавой войне.
Твои – на войне настоящей, длящейся во времени и пространстве на твоей родине.
Мои – на нашей с тобой войне, тянущейся во всей космической и исторической перспективе с начала времен.
Ты был Адамом, я была тварью, которую Ной посадил к себе на корабль. Вышло так, что изгнанный из рая сын божий, сотворенный по образу и подобию, как и я, оказался в ковчеге без пары, и Ной, этот неутомимый натуралист-исследователь-спаситель-покоритель-освободитель, рассудил, что можно нас двоих свести к одному знаменателю.
Потому что наши частицы, наши молекулы и атомы во всех переменных значениях, в каждой форме существования, в любом воплощении, тянулись исключительно друг к другу, отрицая все сущее и бытующее, что было кроме.
Мне хочется поцеловать тебя за ухом.
Чтобы перебороть это желание, я стряхиваю с себя сонливость, сажусь на подоконник и смотрю на светящийся спящий город. Курю так же нервно, как ты тогда на вокзале.
Война, лепечешь ты, проваливаясь в дрему, нужна тем, кто не может уговорить страстную блондинку кувыркаться с ними в одной постели, и кончать вместе, и задыхаться в сладостной истоме.
Я плачу, потому что я ненавижу эту старую крашеную потаскуху. И тебя вместе с ней.
И глупого Ноя, так нелепо промахнувшегося.
17
Ты говоришь, что так стоять нельзя.
А я все равно стою, машу руками, как обезумевшая мельница, и хочу смолоть все в труху, подуть ветерком и смахнуть все, забыть все.
У тебя фетровая шляпа, у меня – сборник бездарных, но раскрученных стихов Фета.
Ты спрашивал, как понять, что стихи плохие.
Я читала тебе Асадова. Заглядывала в болото твоих карих глаз и ждала узнавания, откровения.
Ты не понял. Я купила в подарок книжку Фета.
Разбирайся сам.
Войну ты переболел. Отвоевала законное свое место ностальгия. Вслед за ней на дремучей, гремучей, неважно запряженной колеснице вкатилась присущая только нашему народу тоска по дому.
Вот – дом, говорю я. Видишь – здесь ковер и мои фигурки. Моя коллекция сахарных пакетов и подставок под пиво. В углу висит мое платье цвета морской волны, стоят мои черные массивные ботинки, которые я сочетаю с этим воздушно-женственным платьем. А под кроватью живет рюкзак.
Вот – дом, говорю я. Но ты облокачиваешься на пустую обивку, сохранившую еще тепло и форму кресла, и падаешь вниз.
Падаешь, падаешь, падаешь так долго, что я уже перестаю за тебя бояться и ухожу на кухню.