– Люблю я ее, – отозвался я.
Рифмоплет-зоофил сцену покинул, и около микрофона бесновалось существо неопределенного пола, неведомо почему считавшее себя поэтом и путавшее с талантом умение публично впадать в истерику.
Я пил пиво, но не чувствовал вкуса, слышал голоса, но не различал слов, мне хотелось лечь прямо тут, под стойкой, и умереть, ведь я позорно упустил, профукал шанс помириться… Котик, лапки, солнышко – какие глупости, теперь так и буду жить в пустой квартире, питаться сосисками и пельменями, а за сексом обращаться с женщинам с пониженной социальной ответственностью.
И поделом мне, ведь я бездарность, ничего не значащий ноль в этом жутком мире громадных безжалостных чисел…
– Хорошо, братан! – Поток молчаливого самобичевания прервал Петька, хлопнувший меня по плечу с такой силой, что внутри недовольно закряхтели и «тварь дрожащая», и «право имею», и все остальные мозговые паразиты, без которых творческий человек не может считаться полноценным.
– Ты же это, восходящий звездун отечественных словес, или как там тебя величают, – продолжил он. – А это что значит, в натуре?
– Что? – тупо спросил я.
– Что не годится тебе слюни распускать! – Последовал еще один оживляющий удар по плечу, которое болезненно заныло. – Точно любишь? Тогда действуй! Чего ты тут расселся? Пойдем за цветами.
Я захлопал глазами, точно ошалелый голубок – крыльями.
Точно, и как же я сам не догадался, всему виной проклятое похмелье и незваные гости из прямой кишки госбезопасности!
– Пошли! – Я решительно соскочил с табурета.
***
В «Крокодила» мы вернулись через полчаса, вооруженные букетом, которым можно было оглушить тираннозавра. Я зашарил взглядом по залу, и обнаружил Машу на сцене, около микрофона, стойку которого она держала так сексуально, что по позвоночнику у меня потекла сладостная дрожь.
– Как раз вовремя, братан. – Петька хмыкнул. – Успеем еще по пиву вмазать.
Я покачал головой:
– Нет, я, пожалуй, не буду.
Не время сейчас пить пиво. Надо показать, что я думаю только о ней!
Я двинулся к сцене, аккуратно раздвигая толпу и не сводя взгляда с хрупкой девушки у микрофона.
А Маша читала стихи, так, как умела только она, без надрыва и переигрывания, спокойно и вроде бы даже равнодушно. Но при этом в словах, рифмах, их сочетаниях, переходах звуков крылось куда больше страсти, эмоций, чем в кривлянии любого поэтического пугала из кружка эксгибиционистов. Она встряхивала челкой, смотрела куда-то поверх голов, но я знал, что она замечает всё, каждое движение, слышит каждый возглас и даже покашливание в задних рядах.
Один раз, когда мы лежали в постели после особенно искреннего секса, она мне это рассказала – что на выступлениях зрение у нее становится лучше, слух обостряется, зато мыслей почти не остается, и она впадает в то состояние, которое японцы называют «сатори».
Так