Видишь, как здорово я тяну время? Написал уже полстраницы – а так и не приступил к тому, ради чего пишу. Трус, трус.
Если начинать с начала, старая Пири с утра уже была не в духе. Кухарка ночует у себя дома и приходит с утра – это только я «девушка с проживанием». К ее приходу я должен затопить печь и принести воды – встаю с рассветом, благо и в Ордене так привык. В то утро Пири, видно, зашла на рынок: в ее корзине торчали хвосты овощей, курчавились капустные головы и розовели бока яблок. Но вопреки этой жизнелюбивой картине Пири выглядела хмуро: едва кивнув мне, она подвязала передник и принялась молча рубить и крошить, поджав губы и шевеля бровями в такт каким-то нерадостным мыслям. Я потоптался на кухне, погрыз кочерыжку и поплелся к своим повседневным заботам – иногда их монотонная неизменность погружает меня в размышления, а иногда усыпляет. В тот день – скорее второе.
Дети – все, кроме Ивы – разошлись на занятия. Юфрозина сидела в кухне под окном и вышивала тесьмой узор на войлочном жилете. Ее способность долго хранить молчание впечатляет – сам я, сидя на кухне, обычно начинаю болтать с Пири. Эти беседы похожи на возню со старым механизмом: сперва поворачивается со скрипом, приходится налегать с усилием, но потом, разогревшись, шестерни вертятся охотней, и разговор течет, пока его не прерывает какое-нибудь дело. Дел, надо сказать, много – не заболтаешься.
А Юфрозина молчит, и может легко промолчать и час, и два, роняя только краткие фразы, строго по делу. Руки у нее всегда чем-то заняты – я не видел, чтобы она сидела праздно – а рот на замке. Есть люди тихие, молчаливые – тишина окружает их как глубокая вода, рядом с ними вдруг понимаешь, что слова не нужны; учишься смотреть, как смотрят они, и слушать, как слушают они. Но Юфрозина не такая. Там, под замком, чудится мне – сотни запертых слов, они теснятся на кончике языка, заставляя ее прикусывать губы, выглядывают в окна ее глаз, стучат в прозрачные стекла – сжатые, лишенные голоса, стиснутые узким коридором ее горла. Юфрозина валяет, шьет, вышивает, кроит – и тени пробегают по ее лицу. Только тени и отблески того, что происходит в ее душе – так по озерной воде проходят тени от туч. Все это – часть ее сдержанности, ее повседневного упорного самоограничения, которое она несет как рыцарский или монашеский обет.
Юфрозина сидела и вышивала, а ленивое осеннее солнце тем временем легло от окон на деревянный пол теплыми золотыми квадратами. В средней комнате Ива разлеглась в пятне света, раскинув руки и ноги, словно купаясь