– Сигналь! – бросила Элисиф ожидающей команды Лелианне уже приложившей рожок к губам. Алхимик, услыхав два коротких дуновения выбелившись с лица, буквально закинул подмастерье во внутрь и громко лязгнул запорами аж четырьмя.
Звук рога мором пронёсся над становищем будто объяв тьмой, единым порывом гася все фонари, захлопывая ставни окон, не оставляя и следа от недавно кипящего жизнью лагеря. Многие крытые дома синхронно заткнули засовами небольшие печурки, Илир бы с ним с дымом, пусть хоть глаза до нутра выест, не самая страшная участь, есть страшнее.
Тихо, в противовес дню беззвучно, ни тебе скрипа заново вскидываемых броней, ни тебе лязганье оружия, все скарабеи высыпались наружу. У каждого вроде всякого видавшего на своём веку отчаянного на всю голову рубаки, у каждого висельника. Лица выстилало во мраке потом, а глаза бегали безотчётным ужасом. Они ведали что грядёт!
Всего несколько минут и вся бесшабашная кодла, весь вольный ветреп, залег укрытый хмарью в несколько рубежей в просветах частокола и по развалинам, тиская до белых костяшек рукояти мечей да копья, поухватистей ровняя щиты, под единую молитву пророку слова его.
«А лошадей то опоили дурманом?» кованым гвоздём в глубины разума командора влетела мысль, но теперь было поздно. Элисиф с Лелианной да верным Эйком меся животами грязь лежали в авангарде у разрушенных временем врат частокола, обратившегося завалом в нечто сравни баррикаде. Та по разумению командора сможет хоть ненадолго, но сдержать вал неупокоиных.
«Сдержать? Уж не потешайся!» – саму себя оборвала Элисиф, зелёными даже не моргающими очами до боли вглядываясь сквозь щель нагромождённых брёвен в нарастающие свечение по укрытому завесой тумана тракту. Рядом зашебуршав пластинами доспехов, чуть ближе подполз былой сквайр, протягивая полоску вяленого мяса.
«Совсем сдурел! Будто мне ща до харчей!» – но взвывший зверем желудок с утра не видавший и маковой росинки, имел на тот счет совсем иное мнение. Всего пару раз удалось ей откусить твёрдого как подмётка сапога лакомства, чуть поморщиться казавшимся громом щелчкам со стороны Лелианны, взводившей натяжением крошечных ручек колёсцевые затворы своих самопалов. И тут окружающий мир перестал существовать, его разбило осколками невиданной ненависти, донёсшееся с тракта замогильное пение сотен голосов.
Явились кающиеся! Поспешающие в некрополь на поклон своей тёмной госпоже, взывающие о милости избавления непрестанных мук, второй уже полной смерти!
Может и посильно было сравнить его с церковными светлыми гимнами, тот-же стройный лад, громкие возвышенные голоса сотен глоток, поющие в унисон. Вот только стоило чуть вслушаться как обмирало нутро, а голову начинало садить тупою болью, что усердием зубца каменотёса волнами агонии проникала в самые глубины естества, вытесняя беспросветным мраком все то светлое, что ещё оставалось в душе. Хитросплетение слов было не разобрать,