– Алевтина… Феликсовна, опознать в случае чего сумеете?
– Ну как же, конечно. У меня все белье помечено: «А» и «Ф», вышитые белой ниткой. Испанской гладью, шелком, – особо подчеркнула потерпевшая. – Я, конечно, понимаю, у вас серьезные дела, но у меня-то нет теперь ничего.
Увидев, что на выцветшие глаза наворачиваются слезы, Акимов поспешил заверить, что приложат все усилия, будут искать, но вы же понимаете…
– Понимаю, – грустно кивнула старушка, попрощалась и вышла.
– Ох-ох-хо… Иван Саныч, так ты к чему про сковородки-то начал?
– А? А, сковородки… да это я так. К тому, что иной раз смотришь – мелочь, а на поверку – полный ахтунг.
В кабинет вошел Сорокин, непривычно грустный.
– Вот не было печали, так подай. Сергей Палыч, выпустишь этого Маслова, а потом наведайся в школу, пошепчись с директором.
– Само собой, – кивнул Акимов, – в первый раз, что ли. Маслов и раньше приторговывал, а Приходько, ну что, Приходько…
– Нет, ты погоди. Не все еще. – Капитан потер лицо, собираясь с мыслями. – У нас, товарищи, дела почище. У этого Приходько, изволите видеть, не банда, что по чужим садам шарит. У них, поди ж ты, отряд продразверстки. И занимаются они не воровством, а справедливым перераспределением.
– Вот это да, – протянул Акимов, – экспроприаторы?
– Я же сказал: пороть! – заметил Иван Саныч.
– В общем, нехорошая ситуация в мозгах у нашей смены. По этой половице черт знает куда дойти можно. Помнится, в соседнем районе один такой сопляк идейный карательный отряд сколотил, спекулянтов бить. Ну и забили троих, насмерть. Его счастье, высшую отменили, а то прислониться бы им всем, несмотря на лета… Да, в общем, Акимов, ты у нас человек красноречивый, деликатный, донеси до директора. Если прилюдно им выволочку не устроить, они бог весть что натворить могут, самолюбивые сопляки. Тихонько там поговори с Большаковым, с Гладковой. Она там теперь главком?
– Пионервожатая.
– Вот при Михайловне такой беды не было, – проворчал Сорокин, – задай вопрос-другой, куда она их ведет?
Акимов пообещал: завтра с утра и отправится. Но получилось по-другому.
– Николай Николаич, что с яблоками-то делать? – спросил хозяйственный Остапчук.
– Чего-чего. Разберем да съедим, не обратно же развешивать.
Перед самым первым сентября с обмундированием у Кольки вскрылся казус: ботинки оказались на размер меньше, гимнастерка – на два. А уж галифе и вовсе с трудом налезали. И это под самое начало учебного года.
Под вечер тридцатого августа Колька пошел разбираться. Завхоз, который требовал, чтобы его величали каптенармусом (на худой конец – каптером), держался равнодушно и утверждал, что Пожарский сам виноват. Жрать и расти надо меньше. Колька, с трудом подавив фонтан нецензурщины – а она уже подступала к глотке, – не стал спорить. Вежливо поинтересовался, что ему теперь делать.
– Не знаю, – на голубом глазу наврал завхоз и попытался захлопнуть дверь в свое царство. Колька был начеку – вовремя