Передвигаясь по стеночке, достигла-таки шоковой палаты, плача от радости, упала на свежую застеленную кровать…
…И очнулась, ощутив на себе чей-то взгляд. Кто-то смотрит. На фронте который год, а теперь вот от страха не смела сразу веки поднять. Когда же решилась, то на нее в упор уставились мертвые, зрачки с иголочку, глаза, а над самым ее лбом нависает плетью чужая, синеватая уже рука.
Заверещав без голоса, вслепую бросилась в дверь, в коридор, и, как шар бильярдный, отлетела, срикошетив от медной грудины. Сверху спросили:
– Мелкая, ты чего?
Он поднял ее одной левой – правая, перетянутая бурым бинтом, была к тому же загипсована, – поставил на ноги, встряхнул как куклу. И, наклонившись, попытался заглянуть в лицо – в себе ли медработник?
Глаза раскосые, скулы острые, нос уточкой. Лизавета аж задохнулась: неужели он? В памяти запрыгали цветные, далекие, счастливые кадры – пионерлагерь в Крыму, вдоволь перловки с тушенкой, волейбольные баталии с хитрыми кручеными на третью линию. А вечером снова будет костер, музыка, пять дымных факельных огней.
В тот раз тяжелый, непослушный огненный заряд никак не хотел подниматься к небу – метался, заблудившись между сучьев, сложенных в виде пятиконечной звезды. И тогда именно вот этот, теперь однорукий, а тогда ловкий – у него вечно что-то вылетало из рукавов, то леденцы, то сигареты, а то и бутылочка крымского, – как повелитель стихий, взмахнул рукой. И, как по волшебству, вырвался из этой руки огонь – и, загудев, взмыл к небесам огненный вихрь. Корчились, трещали сучья, искры фонтанами устремлялись в чернильное небо, стало ярко и так жарко, что Лиза невольно отпрянула назад.
Как и сейчас. Только теперь он крепко держал ее.
– Валька?
Он сам узнал, и на осунувшейся, пусть и по-прежнему наглой, морде проступило обидное разочарование:
– Лизочек, надо же. Не узнать тебя… а где же веснушки мои любимые?
Надо было бы ответить грубо, поставить на место, но в это время грохнула дверь, послышались тяжелая слоновья поступь и львиный рык главного хирурга:
– Лизаветка! А ну к ноге!
Она съежилась. Валька спросил, загораживая собой:
– Натворила чего?
Она пролепетала, тараща на него черные глазища:
– Я – ничего… нет, я…
А по коридору все ближе и ужаснее раскаты:
– Что творится в госпитале?! Фрицы не добили – соплюха добьет, целого капитана! Ну, а ты, разведчик, так твою растак! Дура вякнула, а ты – и под козырек!
Лизавета поняла, что сейчас погибнет, думала лишь о том, как именно: больно или нет. Но Валька уже втолкнул ее обратно в палату к мертвецам, закрыл дверь и привалился к ней с самым отсутствующим видом.
Грозовой тучей выплыл из-за поворота главный хирург, с огромной лысой головой, пуская толстых зайцев сильными окулярами на красном носу. Он волок добычу: хромого на костылях, с перевязанной головой, тот покорно болтался в могучих руках и на вопли не отвечал, ибо в зубах у него был зажат букет сочных нахальных болотных цветов.
– Поперся на нейтральную полосу ботанику собирать. Где эта дрянь черношарая? Выпорю!
Процессия миновала, скрылась за углом. Валька, дождавшись, пока стихнет, приоткрыл дверь, спросил делано добродушно:
– Хахаль твой, что ли?
– Не было ничего. Это он сам, – немедленно отреклась она, клацая зубами.
Не то чтобы она все еще боялась покойников, но там было слишком много тех – шоковых, тяжелых, которых еще живыми уложили вокруг нее, спящей, а они – возьми да умри.
Валька быстро огляделся. В коридоре было пусто и необычно тихо, как всегда после криков главного.
– Все бы командовать да организовывать, ты мой вожачок. Неугомонная, – шепнул он, притирая ее к стенке.
– Глаза выцапаю, – пообещала она зачарованно.
– За что? – искренне удивился Валька.
Очень кстати появилась в коридоре операционная сестра, был повод на нее наброситься:
– Ну, что не разбудили-то меня?
Та огрызнулась:
– Да не до тебя тут было. Выспалась?
– Нет.
– Вот и иди к главному, он разбудит. Жаждет тебе перцу всыпать. Сам найдет – хуже будет. Козырев, вы куда-то шли? Вот и идите. Вас ждут уже.
– Кто это? Зачем? Я же обсказал все! Перчатку заело, замком палец отрубило…
– Это вы не мне, это вы там объясняйте. Идите-идите. Сами найдут – вам же хуже… я это говорила уже? Да. В общем, салют обоим.
Обреченно следуя на громовые раскаты, Лизавета не выдержала и оглянулась: Валька стоял, глядя липко, неотрывно – точь-в-точь упырь вслед добыче, ускользающей, но ненадолго. Скалясь, здоровой рукой изобразил пионерский салют.
Ах, какой апрель выдался в этом году! Веселый, радостный, лохматый, шумел себе свежераспустившейся листвой, свистел солнечным ветром.