Узлы и нити. Константин Кропоткин

бы. Трудовой путь его был извилист и каменист: врач на скорой помощи, терапевт в поликлинике для бедных, терапевт в другой поликлинике, поближе к городскому центру; что-то вроде личного врача при каком-то богаче – а теперь…, а теперь…. Говорил он о себе также, как и арии пел – неотчетливо, плохо. А женился поздно. Выбрал девушку с лицом длинным и крапчатым, как перепелиное яйцо, с кудрями темно-рыжими, с крупными белыми зубами. Она пошла за него замуж сразу после своего педагогического, увезла его в деревню, где у отца ее был большой добротный дом. Там и поселились они, стали рожать детей, она пошла в местную школу преподавать в начальных классах, а он сначала поступил в поликлинику, а затем подыскал компаньона для собственной практики из трех комнат на первом этаже на оживленной улице. Деревня была фешенебельной, женам надо было чем-то занять себя, они болели нестрашными болезнями, а любезный терапевт был готов лечить от всего – и особенно от скуки.

      Оперная классика, тихо звучавшая в его практике, вызывала одобрение богатых старух.

      У них народилось четверо. Сначала две девочки, далее два мальчика. Мальчики были друзьями другу другу, а девочки вечно ссорились. Все были красноволосы, все в мать, а не в отца, и, наверное, слава богу: уж очень коренаста у него фигура, и нос велик, и ноги колесом, и еще эта страсть к ритуалам «Нет, – мог начать поучать он, ни к селу ни к городу, например, за завтраком, когда все спешат, – нельзя ставить чашку мимо, надо ставить чашку на блюдце, чтобы на скатерти не было некрасивых кругов, посмотри, как делаю я…", – он поднимал свою чашку с кофе, он ставил ее в центр вогнутого блюдца, цокая фарфором, цокая языком, качая головой пегой в благонравном поучении. Дети исполняли приказание, но в другой раз снова поступали по-своему, не принимая воспитательных мер всерьез: мальчики были отличные футболисты и только футбол их интересовал, из девочек одна была вечно с книжкой, другая вечно любовалась обгрызенными ногтями, изукрашенными во все цвета радуги. Отец если и был для детей авторитетом, то каким-то второстепенным, дополнительным образом.

      Был он – и ладно.

      В родительский дом Травиат приезжал редко, только по особым случаям. Однажды, через много лет был зван и на юбилей кузена, который семьи своей не завел, жил на хуторе одиноко, став карикатурным немного «ванечкой» – мужчиной хрупким с испуганным взглядом и рачьими клешнями изработанных рук. Крестьянствовать он не перестал, да, вроде, и не был ни к чему другому приспособлен – так что на торжестве в свою честь, устроенном по настоянию семьи, выглядел совершенно чужим, потерянным, послушно вставая, кивая, чокаясь, округляя глаза в желании выказать внимание, напоминая зайца, которого сейчас слопает серый волк. Гости, собравшиеся во дворе его хутора, под навесом, впрочем, ничего не замечали, привычны были, ели, пили. Травиат прибыл к возлюбленному кузену со всеми чадами, принаряженный, в галстуке вязаном, цвета болотного, в белой рубашке, и в пиджаке двубортном, позавчерашних мод. И глубокой уже ночью, когда почти выгорели праздничные костры,