В деревне жил Травиат с семьей большом доме, разделенном на две неравные части. В меньшей несколько лет лежал в параличе старик, бывший тиран. Дочь его терпела, не жаловался и Травиат. О трудностях семейных рассказывал он безо всякой злости, с певучей легкостью, бархатным полушепотом – и поджимал подсыхающий с годами рот под растущим все более носом – «вот мой удел земной».
Петь Травиат перестал. Летом, после празднования собственного юбилея, на который созвал всю семью, всю деревню, он глубокой ночью ушел с кузеном на озеро, а наутро, выйдя к столу свеженьким, как огурчик, сообщал счастливо, как изумительно плавать голышом, и непонятно было, вспоминает он детство или минувшую ночь. Он говорил, как хорошо им было, а мужчины – братья Травиата – намазывали что-нибудь на хлеб, жевали что-то, пили. Никто не желал разделить с ним радость – вчера, на юбилее было слишком много алкоголя, врач фешенебельной деревни не мог позволить себе скупость.
– Как перелом? – обратился он тогда к самому ближнему, к брату-двойняшке, у которого после сложной травмы и впрямь временами ныли кости, хотя утром этим морщился он совсем не потому.
– Все точно, как ты сказал, – выступил с другого края стола, как всегда на отшибе сидя, самый младший, самый безотказный, рыжий, клоун, – Точно по-писаному, – и с длинными отступлениями, с ненужными подробностями поведал всему столу, в похмельной этой вялой тишине, о том, что после визита к нему, Травиату, друг его, задохлик, сходил к хирургу, и тот поставил диагноз точно такой же, что и Травиат сделал наощупь, хотя городскому специалисту потребовался современный аппарат, который распознает не только переломы костей, но и разрывы мягких тканей.
Рыжий хотел похвалить. Из монолога его, равнодушного к желаниям окружающих, можно было понять, что недавно он сам и дружок его, тот, сконфуженный, на кривой гвоздь похожий, оказались случайно недалеко от деревни Травиата, проезжали мимо, а когда вышли поссать в кусты, неловкий юноша грохнулся, повредив конечность. Было воскресенье, они заехали, и Травиат не только перебинтовал, как надо, но дал и какую-то нужную таблетку, а затем долго водил брата по комнатам своей новой практики, показывая картины жены, – акварельные букеты, – развешанные, чтобы создавать для пациентов атмосферу.
И ведь наверняка никакого не было у Травиата чувства к молодому человеку, который, прижав руку к груди, сидел тогда на диванчике черной кожи, дожидаясь отъезда – обиды не было, не было неприязни, а только вежливость и немного интереса, как у всякого врача к увечному. И было стыдно случайному пациенту, смотрел он в сторону, коря себя: зачем вспылил тогда, в том безвозвратном медовом свете? Почему потом не позволил Травиату извиниться? Разве ж трудно было, зная уже тогда все обстоятельства этой, вполне ведь оперной жизни, найти в себе снисхождение?
«Ловите ж, ловите минуты веселья, пока вам судьба их дает».
Вместе
Был