Ил. 11. Картуш перед казнью в тюрьме Консьержери (1721)
В России (1765–1773)
20 июля 1765 года двадцатилетний Каржавин вернулся в Санкт-Петербург и, как уже упоминалось, почти сразу по прибытии испросил в Коллегии годовой отпуск «для обучения российского языка», забытого им за тринадцать лет пребывания во Франции134. Видимо, сначала в учебных целях он взялся копировать «Прохладный Вертоград», рукописный лечебник, принадлежавший «полицейскому асессору Ф. Ф. Вындомскому», но успел переписать только 73 листа, «потому что воспотребовали назад оный лечебник»135. Тогда же он предпринял перевод жизнеописания парижского разбойника Картуша (ил. 11)136 – выбор для упражнения в русском языке, казалось бы, странный. Однако можно предположить, что двигал им не столько вкус к авантюрной тематике, сколько коммерческий расчет: соотечественникам Каржавина еще только предстояло познакомиться с этим французским бестселлером, породившим шквал литературной продукции по всей Европе137. Впрочем, расчет, видимо, не оправдался, а рукопись перевода в настоящее время считается утраченной138.
Продолжать службу в Коллегии иностранных дел Каржавин явно не планировал и через год подал прошение об отставке, в котором признавался, что «выучить фундаментально благоискусство российского языка и спознать все [его] совершенство» ему не удалось139. Не видя для себя в Коллегии достойного применения знаниям, приобретенным во Франции, он предпочел стать преподавателем французского языка в семинарии Троице-Сергиевой лавры. Прошение было удовлетворено; при увольнении «студента Коржавина» удостоили низшим чином коллежского актуариуса140. Мотивы столь поспешного каржавинского шага нам доподлинно неизвестны. Сам он через 22 года изложил свою версию увольнения из Коллегии в официальной автобиографии:
<…> убежденный отцем моим, получил в 1766 г. увольнение от оной колегии вовсе, с чином колежскаго актуариуса, но как желание отца моего, при увольнении моем из колегии, было такое, чтобы сделать меня купцом, а чин офицерской не позволял уже мне быть таковым, того ради старался я сделать себя полезным, по знанию моему <…>141
За этой, казалось бы, обычной житейской коллизией просматривается глубокий культурный, социальный и поколенческий конфликт, имевший для Каржавина самые серьезные последствия. Противостояние между отцом и сыном зрело неуклонно по мере того, как расходились их представления о жизни. Василий Никитич, на самом деле трогательно любивший своего первенца142, не мог не почувствовать перемен, происходящих с ним на чужбине. Но по-настоящему забил тревогу он только после возвращения