Все это выглядит очень сентиментально, как в одном из тех голливудских фильмов тридцатых годов, где снимались дети-кинозвезды, но и в действительности случается, что приемные дети, оказавшиеся в одной семье, проникаются друг к другу глубокой любовью просто потому, что им больше некого любить. Мама никогда не дотрагивалась до нас, не целовала – об этом не могло быть и речи. Не говорила нам ласковых слов, не называла нас «солнышко», не хвалила нас, не рассказывала нам, как это положено делать приемным родителям, что выбрала нас специально и взяла к себе потому, что захотела именно нас. Не могу сказать, что она никогда не обращалась к нам по именам – обращалась, но очень-очень редко, наверное, когда была вынуждена звать нас и не было другого способа сделать это. Она была проворной, чопорной и исполнительной. Мы оказались в ее доме, потому что в этом был ее долг.
Папа ходил на работу, возвращался домой и смотрел телевизор, заходил в букмекерскую контору и ездил на рыбалку, ложился спать, и вставал, и шел на работу. Иногда он довольно скверно подшучивал над нами – например, подкладывал в кровать дохлую лягушку или подменял вареное яйцо сырым. Апрельский День дурака превращался в кошмар. Но он никогда не прикасался к нам – ни в хорошем, ни в плохом смысле. Он никогда не усаживал Тилли к себе на колени. Только один раз почти усадил. Он читал что-то, а она заглядывала ему через плечо и слегка оперлась на него, и он поднял руку и перетащил ее к себе на колени. Тогда ей было лет двенадцать. Мама тут же схватила Тилли за руку и отвела в сторону, а потом что-то возмущенно зашептала Папе на ухо – я не расслышал. Это было еще до того, как со всех углов стали говорить о совращении малолетних, но Мама, думаю, именно это имела в виду.
Я помню родную мать. Она, разумеется, не была замужем за моим отцом. Я помню разных мужчин, и один из них, возможно, был им – не тот ли, который много курил и иногда разговаривал со мной? Думаю, мать никогда не била меня и вообще ничего плохого мне не делала, однако она запирала меня в нашей комнате на целый день, а сама уходила на работу, и в конечном итоге меня забрали у нее. Меня назвали Джозефом, потому что она была ирландкой и католичкой. Тилли – это сокращенно от Матильда. Это было типично для Мамы и Папы – то, что они отказались называть ее Тилли, когда она попала к ним, потому что это было необычное сокращение от Матильды, нетрадиционное, а нетрадиционно вести себя нельзя, нельзя вести себя так, чтобы привлекать к себе внимание. Так что они звали ее Мэтти. Естественно, они практически не обращались к ней по имени, но когда обращались, то называли Мэтти.
Когда я подрос и узнал, что в родном доме ее звали Тилли, я так и стал называть ее. Мама не простила мне этого.