Магнолии были свежи. Софья Игнатьева

и солнце светило так безжалостно, так исступленно, что она совсем не удивилась, когда обнаружила себя лежащей на мягкой траве под раскидистой кроной дерева. Синий бархат колоколом обвивался вокруг нее, а она лежала и плакала. Слезы лились сами по себе, и она сама не могла толком понять, почему соленые струи бежали по ее щекам. Может быть Мадаленна плакала из-за того, что мечты о прекрасном и благородном друге были разрушены раз и навсегда; может быть из-за того, что она впервые столкнулась с жестокостью того, от кого она ожидала этого меньше всего, а может быть она понимала, что никогда в жизни больше не сможет глядеть на Джона по-прежнему. Возможно, это было излишне сентиментально плакать из-за такой глупой причины, но даже если Мадаленна не воспринимала Джона как своего жениха, она все равно уважала его и смотрела на него как на старшего товарища.

      Мадаленна последний раз совсем не как леди шмыгнула носом и поднялась с земли. Надо было переставать плакать. Это дорога вела к поместью Бабушки, и здесь достаточно часто ездили машины, и если кто-нибудь увидит ее в таком состоянии, то Хильду непременно хватит удар, узнай она, что ее внучка валялась в вечернем платье на траве с растрепанными волосами и красным носом. Мадаленна вытащила последние шпильки из испорченной прически и наскоро скрутила обычный пучок. Пудру она с собой никогда не носила, но по звукам здесь где-то тек ручей, и, отодвинув ветки колючего кустарника, она наткнулась на небольшой источник. Мадаленна быстро умылась, отёрла лицо носовым платком и собралась снова в путь. Она не знала, сколько точно здесь пролежала, но наверняка скоро все должны буду возвращаться, и ей стоило поспешить, чтобы уйти и не стать объектом всеобщего внимания; ей вполне хватит завтрашних статей. Надо будет напомнить Фарберу спрятать все новости в печку.

      Мадаленна вышла на асфальтированную дорогу и вполголоса похвалила себя за то, что пошла в туфлях на небольшом каблуке, словно знала, что ей предстоит долгая дорога. Несмотря на август, солнце пригревало как в июле, и чем дальше она шла, тем тяжелее висело на ней платье, и нескончаемой казалась дорога. Она уже успела пожалеть, что не напилась воды прямо там, около небольшого водопада. Вскоре деревья стали появляться все реже и реже на ее пути, спасительная тень исчезла окончательно, и Мадаленна, оглянувшись, уселась прямо на срубленном пне. Если нужно, она переживет полдень прямо тут, в лесу, а вечером вернется домой. Вдалеке слышался мотор машины, и она отвернулась, чтобы из гостей скачек ее никто не узнал. Ворчание машины становилось все более отчетливым, и Мадаленна сорвала лопух; в детстве он всегда служил ей отличным веером. Рев машины все приближался и приближался, а она старалась наблюдать за миниатюрной букашкой, которая ползла по стеблю цветка. Внезапно рев машины затих, и она решила, что та проехала, и посильнее зажмурилась, чтобы злые глаза Джона больше на нее не глядели. Солнце светило так сильно, что в темноте у нее пошли цветные пятна, и ее замутило. А потом раздался голос.

      – Мисс Стоунбрук, вы же знаете, что вас видно за этим кустом папоротника?

      Мадаленна