Вернулся Освин с разгоревшимся от беготни и угольного жара лицом и принес два толстых грубых одеяла, в которые благодарно укутался Лиливин. Пряное вино он выпил с удовольствием. На его худом разбитом лице выступил слабый румянец.
– Ступай-ка, дружок, спать, – сказал Кадфаэль, провожая Освина к дверям, ведущим в спальные помещения. – До утра можно не беспокоиться, а там будет видно.
Брат Освин с любопытством оглянулся на закутанного в одеяла юношу, уместившегося в уголке просторной приорской скамьи, и шепотом спросил:
– Как ты думаешь, неужели он и правда убил человека?
– Подождем, дитя мое, – ответил со вздохом Кадфаэль. – Надо сперва узнать толком, что случилось на подворье Уолтера Аурифабера. Сомневаюсь, что там вообще кого-то убили. Подвыпив, кто-нибудь мог пустить в ход кулаки. Возможно, кто-то кому-то расквасил нос, кто-нибудь сдуру поднял крик, другие его подхватили. Ложись спать, утро вечера мудренее!
«Да и мне тоже остается только ждать утра, а там будет видно», – подумал Кадфаэль, провожая взглядом удаляющегося Освина.
Сомнения сомнениями, однако же не все его громкоголосые обвинители были пьяны. Было очевидно, что в доме Аурифабера произошло какое-то из ряда вон выходящее событие, столь внезапно прервавшее свадебное торжество. А что, если Уолтер Аурифабер и впрямь был кем-то убит, а его сокровища похищены? Неужели этим несчастным существом, которое свернулось в клубок под одеялами и не может уснуть от страха, хотя у него глаза уже смыкаются от хмельного питья? Хватило бы у него духу на это даже после горькой обиды? Да и по силам ли ему было управиться с таким делом, если бы он и осмелился? Ясно было только то, что, если он совершил грабеж, у него было очень мало времени, чтобы спрятать награбленное в темноте в малознакомом городе. Под его рваненькой пестрой одежонкой с трудом удалось бы схоронить один пенни, который ему кинула старая госпожа, а о том, чтобы спрятать на себе содержимое сундука, нечего было и думать.
Когда брат Кадфаэль, стараясь не шуметь, осторожно приблизился к скамье, смеженные веки жонглера тотчас же распахнулись и он испуганно посмотрел на своего опекуна широко раскрытыми синими глазами.
– Не пугайся, это я! Никто, кроме меня, не потревожит тебя этой ночью. Если ты хочешь знать мое имя, меня зовут Кадфаэль. А тебя – Лиливин?
Это имя удивительно подходило для бродячего актера – такого юного, одинокого и, несмотря на бедность, гордого тем, что он в совершенстве владеет своим ремеслом. Ведь он гимнаст, акробат, плясун, музыкант, и, хотя жизнь у него совсем нелегкая, он умеет повеселить на славу других.
– Сколько тебе лет, Лиливин?
Полусонный, он боялся по-настоящему уснуть и казался сейчас совсем ребенком. Он лежал на скамье, спеленатый, точно младенец, который разрумянился и утешился, согревшись в теплой