Какой смысл в молитве, не подкрепленной верой? Айзек хочет попытаться поговорить: с ней, с Богом, с любым, кто готов его выслушать. Он отдаст все за возможность передать ей послание и получить хоть какой-нибудь знак, предвещающий им новую встречу. Пусть даже он знает о безнадежности этого предприятия. Библия вроде бы не жалует еретиков? А возможности покаяться у Мэри явно не было. Оба разочаровали своих родных. Она росла в семье убежденных шотландских пресвитериан, его каждые выходные бесконечного детства тащили на унылую мессу. Ради чего, спрашивается? Он все равно стал агностиком. А Мэри предавалась открытому и гордому атеизму, но, не оставив никаких конкретных инструкций на случай своей кончины помимо места, где следует развеять ее прах, похоронена была по христианским традициям. В тридцать лет даже о прахе подумать – и то казалось впечатляющим. Она бы не допустила торжественной службы с молитвами и песнопениями и рассмеялась бы, увидев Айзека сейчас: стоящим на коленях у алтаря, в который превратилась каминная полка в их гостиной, и ищущим спасения. Из них двоих упертым почему-то считали Айзека, но на деле упрямство Мэри ему и не снилось. Она шла по жизни со спокойной уверенностью человека, которому не нужно было нести ответ перед какой-то там высшей силой – только перед собой. Этим она доводила до белого каления своих родителей, братьев, иногда – мужа. Но положа руку на сердце стиль жизни Айзека кажется куда более раздражающим. Он живет по шаткому принципу «никогда не говори никогда», мечется, не может поверить – как не может и отринуть веру полностью. Не может признать, что от Мэри остался один только прах. Она считала религиозность нелепой. Предлогом для оправдания всевозможных грехов. А для Айзека не существует ничего нелепее перспективы жизни без нее. Айзек всхлипывает. Бог его не слушает – он опускает глаза и обращается к жестяной коробке из-под печенья.
– Что мне делать? – спрашивает Айзек. – Пожалуйста, скажи мне, что делать.
В ответ раздается тонкий писк. Не из жестянки, не с небес. Он доносится с порога гостиной. Испуганно высунувшись из-за дверного косяка, яйцо молча наблюдает за ним из тени. Сейчас оно напоминает ребенка после взбучки.
Айзек шмыгает носом, вытирает глаза и теснее прижимает коробку к груди. Яйцо бросили. И он забрал его домой. Что, черт возьми, Айзеку теперь делать? Он же не нянька. Он и кактус-то выходить не смог. И за соседскими детьми соглашался присматривать исключительно потому, что эту ношу разделяла с ним Мэри. Из них двоих с детьми ладила она. В конце концов, она была детской писательницей. Айзек помнит, как, стоя в дверях библиотеки, наблюдал за тем, как она читает. Помнит, какими завороженными казались ее слушатели, как неподвижно