– Забыла вспомнить, где его поставила… – Так бедная старушка оправдывалась из-за своего «автомобиля».
Я понимал, что мало пережить своё прошлое. Это как получить аванс и после того, как деньги разлетелись, заявить, что сделка вообще-то кабальная и условия, пока совсем не перехотелось, лучше пересмотреть. Пора было менять жизнь по-настоящему. Или ставить на себе крест. Зачем надрываться напрасно? Жизнь остановилась. Будущее – откуда ему взяться? В каком направлении двигаться? Ради чего продолжать кормить себя и поить?
И тем больше мой слух цеплялся за разговоры про монастыри, про монахов и отшельников. А это была излюбленная тема Елисаветы Павловны; хотя бы в этом мне повезло. После кончины жены, не зная, куда деваться от себя самого, именно так я и поступил – уехал на знаменитый Афон. И хотя на сороковой день, как я тогда задумал, попасть на греческий полуостров мне не удалось, это было одним из самых правильных решений моей жизни.
Какая-то сила подталкивала меня воплотить в жизнь что-нибудь схожее, равное достоинством ещё раз. Я обсуждал свои планы с Елисаветой Павловной. Муж её тоже ездил на Афон. Тяжеленные фотоальбомы были забиты желтоватыми снимками бородатых монахов с пристальными взглядами. Монахи почему-то всегда позировали в окружении мужчин европейской внешности, – кто в шляпе и костюме, а кто и в военной форме непонятного рода войск. Попадали в кадр и греки в юбках. И все эти люди были похожи не на паломников, а на английских туристов, снявшихся на память перед выездом на сафари. Покойный муж Елисаветы Павловны, русский эмигрант первой волны, как и сама она из Петербурга, на туриста был похож на всех фотоснимках, который она мне показывала.
Рассказы о муже, о поездках на Святую землю, о монастырях, которые ей с мужем удалось объехать, рассказы о самих монахах, живших бывало даже в той части дома, которую я снимал, разговоры о монахинях, среди которых числилась подруга юности моей старушки, – я воспринимал всё это с той же насторожённостью, как и разговоры о блинах. Все эти «сувениры», как выражалась старушка, никак не сочетались с моим опытом. С Афона я привёз совсем другие впечатления, делиться ими с ней я не мог.
С кем я не переставал делиться своим опытом, так это с Полем. И это был настоящий опыт, хотя и очень противоречивый. Иногда я рассказывал ему про Афон, да как бы в отместку, в ответ на его откровения про эвтаназию. И он внимал мне с открытым ртом. Можно было лишь диву даваться, какие темы мы обсуждали. Что удивительно, панибратством это так и не оборачивалось. Мы даже на «ты» не переходили; для Франции это нехарактерно. Что-то заставляло нас выдерживать дистанцию. И я уже начинал понимать, что в жизненном багаже и у него, и у меня припасено что-то, ну если не общее, то соразмерное. Вряд ли меня это радовало, скорее заставляло ещё больше присматриваться и к нему, и к себе самому. Его опыт жизни казался мне скорее негативным. Как бы то ни было, с некоторыми людьми проще бывает говорить