Тут поел и попил там),
Мимо рынка (не слабо лез —
Подыграл спиной лаптам),
Проходил такой гидролиз,
Не особенно роптал.
Плавал зной, и плавал я там,
Послужил иным пенатам,
Пописал чужой диктант,
И на рынке конопатом
Неизвестного анатом
(А считайте – я десант)
Поопробовал дискант.
Вниз по Алленби накатом
Плыл (хотя и не река там).
Я водил купаться рант.
Был однажды вариант.
«Убеги в Египет, братьев забудь…»
Убеги в Египет, братьев забудь.
Остужая грудь, из себя изыди.
Чтобы суть настичь, устаканить муть,
Прислонись к чужим, поклонись Изиде.
Выдавай себя за раба, рабом
Прошибая лбом не беду, так стену.
Проживи измену, хоронясь в любом,
Удуши апломб, выходя на сцену.
И тогда, когда будет родство мертво,
И в чужом изводе ты станешь моден,
Возврати домой себя самого,
Отболев обидой вчерашних родин.
Вполсло…
И море, и Гомер – все движется впотьмах.
И частный «ах» внедрен блуждать в земное слово.
Но человек тут – спринтер черепах.
Что, олово ушное не готово?
Не слышать, не любить, не бегать на чаи.
А если бегать – зорко бегать мимо,
Ведь все равно всегда чаи ничьи,
И нам нужна не цель, а пантомима.
Я нежен и раним. Мне имя – саранча.
Бахча моя болит. Я с детства полосатен.
Я думаю, что сплю. Воркую сгоряча.
И дедовское жру дерьмо родных мерзлятин.
И море, и Гомер – все движется на месте.
И вести страшные читает нам Эдип,
Застуканный в инцесте, – эка влип!
Вот эвкалипт… Но прелести поместий
Родных и приданных – праща пропащей мести,
Мелькнувший, но недвигавшийся клип.
И море, и Гомер – все движется вполсло…
На, подержи ничейное весло,
Обманчиво заглатыванье слова.
Я Родину любил – вот здесь оно росло.
Но рослым стал в отплевыванье плова.
Не досчитай меня до двух или до трех.
Тут всякий стал особый пустобрех,
И я храбрец посильного унынья.
Всем в уши языка пророс чертополох,
Так что же, я не ян или, скажи, не инь я?
Но сплю, пока могу, и бреюсь натощак,
Пока гощу в себе – всех ближних угощак.
Про что и говорить, раз время гостевое,
В пыли Отечества всем гостевать ништяк!
Все – милые, за то что кости воя.
За то, что все воркуют в пелене,
За то, что руку выпростать вовне
Во сне родных беспамятных пеленок.
Вот так и умирают на войне,
А что, не прав зареванный ребенок?
Блокада и во мне, хоть я приду потом.
Мы говорим вовне опомнившимся ртом.
В тридцатых – я был