Но Лепида, не понимавшая ни крошки по-гречески, по знаку Клавдия, приказала заменить их танцовщицами, которые в то время, как один из египетских невольников, по имени Измаил, с удивительным искусством подражал пению соловья, начали постыдный танец.
Мессалина, чтоб лучше видеть этот танец, скинула свое покрывало; Клавдий разразился громким хохотом глупца.
Наконец, настал час, когда нужно было проводить Мессалину на брачное ложе, которое, следуя обычаю, было поставлено не в спальне, а в одной из галерей дворца, напротив двери и возвышалось на эстраде из слоновой кости, окруженное статуями богов и богинь.
Пропели эпиталаму или песнь в честь новых супругов; потом, после того как Лепида обняла свою дочь и перемолвилась с ней несколькими тихими словами, Клавдий и Мессалина остались одни.
Но Клавдий слишком много выпил и съел на свадебном пиру. В нескольких шагах от него, на ложе, покрытом пурпурными тканями, вышитыми золотом, отдыхала двадцатилетняя женщина, а Клавдий, сидя в углу, храпел что было силы.
А между тем она была прекрасна: лоб ее был чист, уста свежи и розовы, как будто она никому не дарила поцелуев, кроме детей; великолепные черные глаза закрывались длинными ресницами, а в противоположность им ее густые волосы были золотисто-пепельного цвета.
Да, Клавдий спал, он не только спал, но даже храпел; он храпел, а его жена смотрела на него во глаза с странной улыбкой,– с улыбкой, которая в одно и тоже время выражала и удивление и насмешку и презрение.
Вдруг из полуоткрытого окна до Мессалины долетели звуки, привлекшие ее внимание; – звуки эти были столь же обольстительны, сколь были противны звуки, издаваемые Клавдием; эти звуки походили на пение соловья… два соловья пели под сенью сада. Очарованная этими ночными звуками, Мессалина задумалась, заметив, что серенаду ей давал только один из певцов.
– Измаил! – прошептала она.
Она угадала: то был Измаил, прекрасный египетский невольник, который как бы для аккомпанемента гармонии первой ночи любви, вследствие поэтической идеи, отправился в сад своего господина, бороться в и разнообразии модуляций с постоянным обитателем этих садов – соловьем.
Но как ни было удачно подражание, Мессалина не обманулась; она отличила ложь от истины и, слушая невольника, ощутила бесконечно более сильное чувство, чем то, которое производит обыкновенный талант; чувство это выражалось в оживлении ее лица, в волнении ее груди. Клавдий продолжал храпеть.
Мессалина соскользнула с постели, осторожно отворила дверь и, легкая как птица, скрылась в саду. Через несколько минут в садах Клавдия распевал только один соловей.
Клавдий все продолжал храпеть…
На другой день, утром, Мессалина, после ванны, занималась своим туалетом, при котором присутствовало около двенадцати невольниц, которых звали ornatrices. Ей убирали голову, когда один из служителей дворца доложил, что секретарь Клавдия его историограф