Олень ступил еще шаг и упал. Вторая стрела дрожала у него в шее. Он лежал на боку, и его дыхание уходило в траву вместе с кровью.
Калиндрис подошла к нему, девочка следом. Калиндрис вытолкнула ее вперед. Девочка смотрела на свое отражение в карих глазах оленя.
Калиндрис достала из-за пояса нож и протянула ей. Девочка смотрела на него так, словно ему место не здесь, а на стенке в шатре отца.
Калиндрис совала его ей рукоятью вперед.
– Что же ты?
Распахнутые, молящие глаза. Возмущение. Страх и ненависть из-за того, что ее заставляют делать подобное.
Только слов нет.
Девочка взяла нож, опустилась на колени, прижала лезвие к горлу зверя и стала резать шкуру, кожу и жилу.
Из горла на нее хлынуло, но она продолжала резать.
Ручей журчал рядом, и она старалась не отставать от родителей.
– Страшно тебе, милая?
Нет, Сенни не было страшно, она ведь очень старалась. Она замотала головой и показала свой ножик, но отец как будто и не заметил.
– Бояться не надо, потому что я здесь. Мы переживем это, правда?
Она кивнула.
– Прости, что обругал тебя, милая. Это твоя мать меня довела своим визгом.
Мать, будто и не слыша, вела Сенни за руку к домику у ручья. Ручей журчал, спелые ягоды сверкали на солнце.
Может быть, им придется убежать в лес, чтобы спастись от зверя. И жить там. Она будет скучать по их дому и по Идне, но об Идне думать не надо, потому что от этого ее может вырвать и мать будет плакать.
– Все будет хорошо, дорогая, – говорил отец, не глядя на нее. – Не волнуйся.
– Я и не волнуюсь. Ничуточки. Ты мне ножик подарил, вот он.
– Все хорошо будет.
– Мы могли бы уйти в лес, знаешь? И вернуться, когда зверь уйдет. Я была там, он не такой темный, как кажется. Там есть ягоды и другая еда – мы можем жить там, а не в доме.
– Да-да, в лесу.
– Матери страшно, па. Она больно жмет мою руку.
Он повторял все то же – «милая», «угум» и «все будет хорошо». Сенни скоро перестала ему отвечать, он ведь все равно не слушал. Слушал бы, сразу бы понял, что с голосом у нее что-то не так, словно она вот-вот разревется.
И напугался бы, а мать – еще больше.
Он и говорил-то, чтобы не слушать ее. А мать до боли сжимала ей руку. А сама Сенни изо всех сил сдерживала тошноту и плач – все, что выдает страх.
Будь с ними Идна, ей бы, может, и удалось.
Но Идны не было.
Когда солнце опустилось за шатер и первые волки вышли охотиться, она возненавидела себя не меньше, чем его.
– Хочу тебя спросить кое о чем, – сказал Рокада.
– Нет, – сказала она.
Ему никто так не отвечал, кроме нее, и он не ведал, что это значит.
– Почему тебя это не заботит? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Что именно?
– Как на нее смотрят, что о ней думают. Будто она не наша. Не шикта. – И он прорычал самое трудное: – Не моя дочь!
– Мне дела нет до нее.
– Почему?