Ленинградский дневник (сборник). Ольга Берггольц

разглаженном челе.

      Этой думы больше не нарушить…

      О, не плачь над ним – не беспокой

      тихо торжествующую душу,

      услыхавшую земной покой.

6

      Знаю: утешеньем и отрадой

      этим строчкам быть не суждено.

      Павшим с честью – ничего не надо,

      утешать утративших – грешно.

      По своей, такой же, скорби – знаю,

      что, неукротимую, ее

      сильные сердца не обменяют

      на забвенье и небытие.

      Пусть она, чистейшая, святая,

      душу нечерствеющей хранит.

      Пусть, любовь и мужество питая,

      навсегда с народом породнит.

      Незабвенной спаянное кровью,

      лишь оно – народное родство –

      обещает в будущем любому

      обновление и торжество.

      …Девочка, в январские морозы

      прибегавшая ко мне домой, –

      вот – прими печаль мою и слезы,

      реквием несовершенный мой.

      Всё горчайшее в своей утрате,

      всё, душе светившее во мгле,

      я вложила в плач о нашем брате,

      брате всех живущих на земле…

      …Неоплаканный и невоспетый,

      самый дорогой из дорогих,

      знаю, ты простишь меня за это,

      ты, отдавший душу за других.

Апрель – май 1944

      Твой путь

      Поэма

      Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя, прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главу веселия моего.

Псалом 136

      Умри – и стань!

Гёте

1

      …И всё осталось там – за белым-белым,

      за тем январским ледовитым днем.

      О, как я жить решилась, как я смела!

      Ведь мы давно условились: вдвоем.

      ……………………………………………………

      А тот, который с августа запомнил

      сквозь рупора звеневший голос мой, –

      зачем-то вдруг нашел меня и поднял,

      со снега поднял и привел домой.

      Как в притчах позабытых и священных,

      пред путником, который изнемог,

      ты встал передо мною на колено

      и обувь снял с моих отекших ног;

      высокое сложил мне изголовье,

      чтоб легче сердцу было по ночам,

      и лег в ногах, окоченевший сам,

      и ничего не называл любовью…

2

      Я знаю, слишком знаю это зданье.

      И каждый раз, когда иду сюда,

      все кажется, что вышла на свиданье

      сама с собой, такой же, как тогда.

      Но это больше, чем воспоминанье.

      Я не боюсь самой себя – вчерашней.

      На все отвечу, если уж пришла, –

      вот этой серой, беспощадной, страшной,

      глядящей из блокадного угла.

      Я той боюсь, которая однажды

      на Мамисоне[2]

      искрящимся днем

      глядела в мир с неукротимой жаждой

      и верила во всем ему, во всем…

      Но это больше, чем воспоминанье.

      Я не о ней.

      Я о гранитном зданье.

      Здесь,