Руфус встал. Прошелся по комнате.
– Она иначе не может. Ты – тоже. И вот результат… – Он помолчал. – Конечно, у нас с Леоной было еще много другого…
Потом они надолго замолчали. Слушали Бесси.
– Тебя никогда не тянуло стать голубым? – неожиданно спросил Руфус.
Вивальдо улыбнулся, глядя в свой стакан.
– Я даже считал себя голубым в душе. Черт подери, и даже хотел этого. – Он засмеялся. – Но нет, я не голубой. Так уж я устроен.
Руфус направился к окну.
– Так, значит, мы с тобой болтаемся в одной лодке, – сказал он.
– Все мы там болтаемся. Не так уж много этих лодок. Просто нас с детства приучают ко лжи, мы врем так много, что не знаем, на каком мы свете.
Руфус промолчал. Он по-прежнему мерил шагами комнату.
Вивальдо продолжал:
– Думаю, тебе стоит пожить у меня пару деньков, собраться с мыслями и решить, что делать дальше.
– Мне не хочется стеснять тебя, Вивальдо.
Вивальдо взял пустую рюмку Руфуса и направился в кухню. На пороге остановился.
– Будешь лежать здесь утром и смотреть в потолок. Он весь в трещинах, они образуют разные причудливые картинки и, может, расскажут тебе то, что утаили от меня. Пойду плесну еще.
И тут Руфус вновь почувствовал, что задыхается.
– Спасибо, Вивальдо.
Вивальдо достал лед и разлил виски по рюмкам. Потом вернулся с ними в комнату.
– Ну, давай. За все то, чего мы еще не знаем.
Они выпили.
– Ну и поволновался я за тебя, – сказал Вивальдо. – Рад, что ты пришел ко мне.
– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Руфус.
– Твоя сестра оставила номер телефона, просила позвонить, если я что-нибудь узнаю. Это телефон вашей соседки. Пожалуй, сейчас и позвоню.
– Не надо, – попросил Руфус. – Слишком поздно. Лучше я утром сам к ним зайду. – Эта мысль, мысль о том, что утром он увидит родителей и сестру, отрезвила его. Он опять уселся в кресло и, откинувшись, закрыл лицо руками.
«Руфус, – часто повторяла Леона, – поверь, нет ничего плохого в том, что ты цветной».
Иногда, услышав эти слова, он только бросал на нее ледяной отрешенный взгляд, словно не мог уразуметь, что такое она там вещает. Его глаза обвиняли Леону в невежестве и равнодушии. А ее глаза, встретив этот взгляд, наливались тоской, отчаянием, и еще в них загоралось жгучее желание.
Руфус же все откладывал выход на работу, а потом стал бояться даже мысли об игре на публике.
Раз на ее слова, что нет ничего позорного быть цветным, он ответил:
– Конечно, если ты нищая белая леди.
Услышав это впервые, Леона только поморщилась, как от боли, но ничего не сказала. Во второй раз дала ему пощечину. Он ответил тем же. Между ними началась непрерывная война. В ход шло все, оружием становились руки, голос, тело, одна ссора походила на другую. Часто, сидя неподвижно в кресле, закрыв лицо руками и слушая музыку, вспоминал Руфус, он внезапно срывался с места, швырял испуганную, заливающуюся