Не прошло и минуты, как от прежних перевоплощений не осталось и следа, и все присутствующие изумленно смотрели на совершенно другого человека.
Пригнув голову с распухшей, как от флюса, левой щекой, отчего глаз заплыл и превратился в щелочку, выпятив нижнюю губу, он на полусогнутых обошел мелкими шажками стол, будто искал чего-то, затем начал похлопывать себя, чтобы – как всем показалось – ощупью добраться до карманов и пошарить в них руками.
Наконец, заметив онемевшего от ужаса барона Эльзенвангера, который вцепился в руку своего приятеля Ширндинга, он кивнул ему и проблеял:
– Как хорошо, что ты здесь, Константин, а я весь вечер искал тебя.
– Господи Иисусе, Дева Мария, святой Йозеф! – возопил барон и бросился к дверям. – Смерть в доме! Помогите! Спасите! Это мой покойный брат Богумил!
Фон Ширндинг, лейб-медик и графиня, знавшие когда-то барона Богумила Эльзенвангера, тоже дрогнули: лунатик и впрямь говорил голосом усопшего.
Не обращая на них никакого внимания, Зрцадло засуетился, забегал по комнате. Он трогал и передвигал какие-то воображаемые, доступные только его взору предметы, очертания которых стали вдруг улавливать и зрители этой пантомимы, настолько выразительны и точны были движения лицедея.
А когда тот навострил уши, сложил губы в дудочку, подкатился к окну и просвистел несколько тактов, словно приветствуя невидимого скворца в клетке, а потом из воображаемой коробочки вытащил невидимого мучного червячка и протянул его своему любимому певчему питомцу, все, кто наблюдал это, были настолько заворожены представлением, что совершенно забыли, где они находятся, вернее, как бы вдруг очутились в покоях живехонького барона Богумила.
И лишь когда Зрцадло отошел от окна и в свете горящих свечей стал ясно виден потертый бархат его пальто, иллюзия на какой-то миг развеялась, сменившись ужасом. И все молча и безвольно застыли в ожидании дальнейшего действа.
Зрцадло как будто о чем-то задумался, поднося к ноздрям нюхательное зелье из невидимой табакерки. Затем сдвинул резное кресло к середине помещения, где стоял воображаемый стол, и, склонив голову чуть набок, начал выводить в воздухе буквы, после того как привычными движениями очинил гусиное перо, и это было проделано с такой ужасающей, завораживающей естественностью, что всем послышалось, как поскрипывает перочинный нож.
Господа, затаив дыхание, следили за этими манипуляциями, а слуг уже не было – по знаку Пингвина они на цыпочках