– Вот именно, и в Риме – тоже, – вынужден был поддержать его фон Шмидт, хотя ни суть обвинений, ни настроение командующего ему не нравились.
– Даже трусливые итальянские «макаронники» – и те давно перестали считаться с нами.
– Чего они вообще стоят, эти «макаронники»? Всего лишь окопное дер-рьмо, – и только! – безапелляционно объявил барон.
– Что не подлежит никакому сомнению! – почти прорычал Роммель, решительно покачивая своей «набыченной» головой. Никакого внимания на грубоватые манеры барона он старался не обращать; слишком уж важен был для него теперь этот эсэсовец.
– Однако не все так уж напропалую безнадежно, господин фельдмаршал, как может показаться.
Командующий корпусом запнулся на полуслове и недоверчиво взглянул на барона. Перед ним стоял первый офицер, которых за многие дни его «неудовольствий и негодований» решился произнести эту странную фразу: «Не все так уж напропалую безнадежно…» И при этом Роммель даже не счел нужным схватиться за пистолет.
– Что… «не так уж напропалую»?.. – все еще предаваясь собственной ярости, поинтересовался Роммель, намереваясь узнать, что же в действительности скрывается под этой фразой. – Чем вы собираетесь меня «утешить»?
– Вспомните, как всего лишь три дня тому мы разгромили чуть ли не половину английского корпуса.
– Потеряв при этом две трети собственных танков, которых уже нечем заменить, – парировал Роммель. Это было произнесено с таким ожесточением, словно Шмидт представал единственным человеком в этой пустыне, которому командующий мог предъявить претензии по поводу заката своей полководческой звезды.
– Добывать танки у штаба вермахта значительно проще, чем славу на поле боя. Так что главное теперь – не дать забыть о своей победе ни солдатам, ни верховному командованию. Не говоря уже о берлинских газетах.
– Да не слава меня интересует сейчас, черт возьми! – буквально взорвался фельдмаршал. Фельдмаршал, променявший мундир на славу, уже не фельдмаршал.
– Если не слава, что же тогда? – с наивной грустью усомнился Шмидт.
Если полководец не жаждет славы – он безнадежен, в этом барон не сомневался. Услышав от Роммеля, что его не интересует слава, фон Шмидт как-то сразу же потерял к нему всякий интерес.
– Я не способен понять логику генерального штаба верховного главнокомандования, логику самого Кессельринга, который одной рукой вручает командующему фельдмаршальский жезл, а другой подписывает приказ о переброске из Италии предназначенные этому фельдмаршалу дивизии не на побережье Сидра[3], в район Тобрука, а куда-то на берега русского Дона. При этом еще и убеждает меня: «Если мы упустим победу на хлебных полях России, то в Ливийской пустыне она будет стоить не дороже горсти песка»!
– Так ведь, может, он и прав? – не удержался оберштурмбаннфюрер.
3
…Увлекшись воспоминаниями, фон Шмидт не заметил, как ветер окончательно