Служба в Маланге была трудной, она требовала знания мировой и местной политики, и Маргарита решила заняться собой, чтобы быть для мужа достойным собеседником. В течение долгого времени она читала все газеты, изучала специальные книги, статьи и однажды вечером, после кофе, набравшись смелости, заговорила:
– Я давно хотела спросить, что ты думаешь по поводу испано-американского конфликта? Ведь Америка может создать флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты считаешь?
Он взглянул на неё с изумлением, почти с испугом, и вдруг принялся хохотать. Никогда в жизни она не слышала более обидного, оскорбительного смеха.
– А знаешь, милый, другие считают, что я умна.
– Да неужели?! Уж не затем ли ты хочешь казаться такой начитанной, чтобы привлекать к себе внимание ухажёров?
Он был подозрителен и несправедлив. Но главное – в его глазах она увидела то, что всегда ждала и чего так боялась увидеть. Давно, ещё в преддверии их сегодняшней жизни, на пароходе «Принцесса Амалия» он говорил: «Если хочешь знать, что ждет тебя, отвечу. Ненависть. Жены офицеров будут ненавидеть, потому что ты красивая, мужья – потому что моя. Туземцы – потому что ты белая». И вот теперь – он ненавидел её. Ненавидел именно за то, за что когда-то так пылко полюбил. Она действительно была не такая, как все: яркая, умная, откровенно чувственная.
Что давало ей силы терпеть и надеяться? Любимый сын, маленький Норман. Казалось, он понимает то, что она напевала, сидя у его кроватки: «Дай мне слезами излить печали и о свободе мне дай вздохнуть»[3]. Он гладил её мокрые щеки и, едва научившись говорить, повторял: «Не плачь, маман, не плачь, не грусти!» И время, проведенное с ним, текло медленно и сладостно, словно мед из кувшина.
В свой последний день в Маланге она долго бродила по городу. Дела мужа шли хуже с каждым днем. Он был переведён с понижением в самый захолустный гарнизон, и вот теперь семья должна была прибыть по новому месту службы.
Господи! Ну пожалуйста! Еще несколько дней свободы и покоя! Ну хотя бы один день!
Прибыв на место с опозданием на сутки, она нашла мужа странно спокойным, тихим, но весь гарнизон говорил, что вчера за какой-то незначительный проступок он в бешенстве набросился на солдата-туземца, зверски избил его и приговорил к пяти годам каторжных работ.
Опять надо было жить, обустраивать новое жилье. В доме появилась новая кухарка, молодая туземка по имени Ноона. А еще через несколько дней их маленький Норман умер.
Он умирал более двух суток, в ужасных муках непрерывно кричал: «Мамочка, мама, сделай так, чтобы мне не было больно!»
Его смерть поселилась в ней и пребывала внутри неё так, как когда-то сам он, её ребенок, прежде чем родиться на свет. Эта боль была в ней и росла, и была настолько реальна, что всякая другая реальность перестала для неё существовать.
Поэтому