29 октября. Утром рано выехал на Щучин, откуда сделал заезд на Бялу. Дорога от Чарновек[348] вплоть до самой Бялы представляет прегрустную и никогда не забываемую по трагичности картину разрушения и разграбления селений, попрания грубой, дикой силой всего культурного, драгоценного для человека; в Бялы целой осталась одна только ратуша, в к[ото] рой поместился штаб отряда генерала Быкова; видны следы поспешного выселения нашего противника[349]. Не знаю, вынесу ли я до конца посланное мне испытание; кругом лишь зверство и цинизм. Поставление всяких завалящих полковников начальниками санитарн[ой] части армии я считаю положительно актом революционным.
Настроение солдат бодрое. Чувствуется, что поднялась вся матушка Русь. Пошли ей, Господи, победы и одоления, нашим же управителям-«псарям» – всех самых страшных на свете зол.
30 октября. Стоим все в том же Августове. Погода прегнусная; на душе отвратительно; болит голова, бьет сильный кашель, лихорадит. Когда придет ко мне теплое пальто и продам свой выезд помышляю эвакуироваться домой – изжил все свои силы и разбит, не в состоянии больше.
31 октября. Я совершенно никуда не годен; лишился способности думать, чувствовать, желать, чем-либо интересоваться. Переписка административ[ная] меня окончательно задавила – некогда прочитать приходящих писем от своих, газет.
Война! Для кого она священна? Для серой массы на позициях, но никак не для сверху стоящих, она для них – объект наживы, выгоды и личного интереса. Сегодня за обедом услышал высказанную полковн[иком] Генерал[ьного] штаба уверенность, что более полутора месяцев война не продлится. Почему? Я думаю, потому, что все мы к тому времени дойдем до полного истощения нервных сил и обратимся в живые трупы.
Получена