Это чудовище долго вглядывалось в меня, потом хмыкнуло и удалилось, пошатываясь. Я закрыл глаза, как часто делал, если бабушка читала мне страшную сказку, и то ли от страха, то ли всё от того же препарата провалился в лёгкое забытьё. Сквозь его пелену я слышал шаги, обрывки разговоров. В них участвовал голос Отто и ещё чей-то, скрипучий и низкий, наверное, горбуна. Отто говорил собеседнику, что придётся подождать несколько дней, пока страсти не улягутся, и что меня нельзя трогать совсем, а то я потеряю товарный вид.
Так начался период новых испытаний для меня. Жизнь в приюте под началом самодура-директора уже не казалась мне чем-то ужасным. Кошмар, который я пережил в плену, был намного сильнее.
День мой делился на три периода: когда было плохо, когда было страшно и ночь. Ночью я спал, хоть меня и связывали по рукам и ногам и запирали одного в комнате. Сон был для меня единственным средством отойти от шока, который я испытывал днём. Забывался я так, что меня не тревожили ни впивающиеся в тело верёвки, ни кожаный ошейник на длинной тонкой цепи, который я носил постоянно.
Кошмар начинался утром. Приходил Отто, развязывал меня и кормил завтраком. После этого он сразу или через какое-то время покидал квартиру, и я оставался в обществе горбуна, которого звали Маурицио. Он с первых минут проникся ко мне странными чувствами. Поначалу вёл себя сдержанно: просто сидел напротив меня, курил и бормотал всякую чушь про то, как я был создан природой не зря. Я выслушивал это, забившись в дальний угол дивана. В обед возвращался Отто, снова кормил меня, делал какие-то дела, а может, и просто так слонялся по квартире, а ближе к вечеру уходил. Горбун снова усаживался напротив моего дивана и сверлил меня таким взглядом, от которого у меня холодела спина. Отто возвращался совсем поздно, когда уже было темно, кормил меня ужином, снова связывал и оставлял спать в запертой комнате.
Так продолжалось три дня. Горбун, видимо, присматривался ко мне и приноровлялся к расписанию Отто, чтобы случайно не попасться на месте преступления. Всё-таки своего босса мой сторож боялся. И причины сего страха неведомы мне до сих пор, ведь горбун при желании мог одной левой уложить этого худощавого немца. Однако страх Маурицио был мне на руку, потому что он не увлекался и всегда чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы.
Итак, на четвёртый день, когда Отто ушёл, мой сторож присел на край дивана и ухмыльнулся:
– Вот и попался, петушок!
Этот «петушок» прозвучал так угрожающе, что сердце моё не заколотилось, как и подобает нормальному сердцу в стрессовой ситуации, а встало, как старый автомобиль посреди дороги. Мне было трудно дышать, и я невольно схватился за скотч, чтобы содрать его с лица и вдохнуть полной грудью.
– Нельзя! – рявкнул горбун и залепил мне оглушительную пощёчину. –