– Не их вина, что они доведены до такого состояния, – неожиданно вырвалось у Мотовилова то, о чём он давно и со злостью думал вопреки всему тому, что говорилось и предписывалось свыше.
– Оставьте эту риторику при себе, Степан Фомич. Для особых минут. Угрызениями совести будете наслаждаться наедине с собой, когда вас бойцы не видят.
Батальонный комиссар Горленко был человеком начитанным, знал немецкий, английский и даже французский языки, но и солдатскую жизнь знал во всех её проявлениях. В критические минуты становился жестоким и непреклонным, так что даже Мотовилов его опасался. Пустить бойцу или младшему командиру пулю в лоб в разгар боя, когда комиссару казалось, что тот не выполнил приказа из-за собственной трусости, ему ничего не стоило. На досуге комиссар Горленко тоже любил поговорить на отвлечённые темы – интеллигентный человек. И в этом смысле Бурман напоминал Мотовилову комиссара Горленко. Но только в этом.
– А ну-ка, останови, – приказал Мотовилов шофёру. Он вдруг понял, что сам должен прекратить эту нелепую сцену. Иначе инициативу возьмёт в свои руки комиссар.
Водитель втянул голову в плечи и резко затормозил. Машину занесло на обочину, обдало грязью стоявших с поднятыми руками. Свет фар проскользнул вперёд.
– Ну что, ребята, отвоевались? – открыв дверь, Мотовилов встал на подножку. Другой рукой, на всякий случай, придерживал трофейный автомат. – Голодные, холодные, брошенные на произвол судьбы, в гриву-душу вас! Пожалеть вас, что ли?..
Стоявшие у обочины колыхнулись и разом всей оравой ломанулись в лес. Словно стая диких свиней, вначале принявших ослепительный свет автомобильных фар за восход солнца, а потом, внезапно почувствовав свою ошибку и одновременно смертельную опасность, ринулись они в спасительные дебри. Бежавшие сбивали друг друга с ног, топтали и вскакивали снова, норовя затоптать уже других. Слышались сдавленные звуки их голосов, в которых Мотовилов не мог различить ничего человеческого. Нет, это были уже не бойцы, которых можно было вести дальше. Ведомый порывом, который порой охватывал его в разгар боя, в самый пик опасности, он вскинул трофейным МП-40[6], ловя в колечко намушника серые спины и головы в глубоко надвинутых пилотках. Но почему-то не выстрелил. Что-то помешало ему тогда нажать на спуск. Какой-то пустяк. Быть может, то, что в руках оказалось немецкое оружие. Полосни он по серым спинам из трофея, и в его поступке появился бы новый смысл, с которым пришлось бы жить дальше. На войне не всё продумаешь наперёд, на войне приходится больше действовать. Но в те дни и ночи он был полковником, и ему необходимо было думать. «Нет, – остановил он себя, – если все старшие командиры начнут действовать так, как комиссар Горленко… Нет. Пусть бегут в плен. Кто в плен, кто домой. Куда хотят. Может, ещё одумаются». О дезертирстве домой он уже слышал от тех, кто присоединился к их колонне в пути. По домам – эта шальная