Внезапно раздался щелчок. Под потолком вспыхнула люстра. Три стоваттных лампы ярко осветили маленькую комнату, стол, голую спину Яна. Вздрогнув от неожиданности, он оглянулся.
Представлять стоявшую на пороге женщину не требовалось. Это была мать. Прищуренные глаза и поджатые губы женщины не сулили ничего хорошего:
– Ты почему в темноте сидишь? Уроки на ощупь делаешь? Ослепнуть хочешь?
От такой заботы о зрении у Яна по спине побежали мурашки. Мать выстреливала вопросы стальным тоном, не дожидаясь ответов.
За время самостоятельной жизни он как-то затёр в памяти склонность родительницы к казарменной муштре. Уже много лет она была неизменно ласкова и сердечна, говорила понимающим, медовым голосом, всегда была готова выслушать, понять и поддержать. Сам Ян таких разговоров не любил и старался всё перевести в деловой формат. Видимо, где-то в подсознании всё-таки застряли эти, выпущенные в него в детстве, стальные пули-команды.
И сейчас, не своим взрослым умом, а телом, подростковым существом, давно похороненным под слоями новой жизни и теперь вдруг воскресшим, он почувствовал страх. Хотелось спрятаться, ссутулиться, склонить голову, всё признать, во всём покаяться.
Но покорного ребёнка подвинул Ян Иннокентиевич. В голове одна за другой строились мысли: «Вот, матушка, как ты со мной заговорила. Ну что же, имей в виду: шубы, спа, поездки в Париж и на Мальдивы отменяются. С таким подходом – только в деревню – ворон пугать».
Он решительно поднялся со стула и повернулся к матери.
Прямой взгляд мальчика подействовал на неё как детонатор. Женщина быстро окинула взглядом комнату, словно выискивая что-то, нашла и, сверля сына зрачками-иголками, сквозь зубы проговорила: «Почему кровать не заправлена?».
Ян нутром почувствовал, что ещё секунда и ему прилетит быстрая, звонкая оплеуха. Очень кстати вспомнилось, что мать испытывала почтение к телесным наказаниям и активно их применяла.
Металлический голос лязгнул громче: «Ты чего уставился на меня как волчонок? Я тебя русским языком спрашиваю, почему ты свою поганую кровать не заправил?».
Глядя на истерично дёргающееся лицо, Яну вдруг нестерпимо захотелось посадить мать на стул и отчитать: «Ты же не в гестапо, а я не поляк-подпольщик. Разве можно так с ребёнком говорить из-за незаправленной кровати? Со своим собственным ребёнком?».
Но в этот момент в дверном проёме возникло бледное лицо Иннокентия Вячеславовича. Запинаясь от страха, он пролепетал: «Жанночка, у тебя там вода закипела».
Мать резко повернулась: «Ещё один малахольный. Не в состоянии сам крупу засыпать? Нянька нужна?». Она стремительно пошла к выходу. На пороге, едва глянув на мальчика, бросила: «Даю тебе три минуты: заправить кровать, одеться, умыться и рысью завтракать. Не успеешь – подгоню ремнём». И направилась на кухню. Вскоре оттуда послышалась