– Это, конечно, заманчиво, но, к сожалению, никак не возможно, поскольку противоречит моим убеждениям, – прервал его Франсуа.
– Чем, чем? – не понял Сермуаз, и легкая судорога пробежала по его лицу. Ему показалось, что он ослышался, потому непроизвольно потер сначала левое, а потом правое ухо. «В самом деле, какие такие у этого оболтуса могут быть убеждения?» – подумал кюре, нахмурился и попросил: – Сделай милость, повтори еще раз то, а то я в последнее время стал глуховат.
Франсуа с невозмутимым видом повторил свои слова. В воздухе повисла странная, недобрая тишина. Наконец уразумев, что ему отказали, священник как-то нервно пожал плечами. Странно, очень даже! Впрочем, это, может статься, не совсем окончательный отказ, а лишь средство помучить его и получить побольше, потому он лишь холодно заметил:
– Коли ты отказываешься покидать Париж, то оставайся. Только по крайней мере обходи стороной улицу Сен-Жак. Больше от тебя, собственно говоря, ничего и не требуется. Остальной город в твоем распоряжении, можешь ввергнуть его в пучину разврата или свести с ума своими безумными балладами. Меня это не интересует и не касается, – опустив глаза и нервничая, словно вероотступник, продавший душу Дьяволу, молвил Сермуаз.
Про себя он добавил еще кое-что, но то не предназначалось для посторонних ушей и было на родном нормандском диалекте. Больше всего священник желал, чтобы лиценциат навек переселился на кладбище Невинных, но человек лишь предполагает, а Бог располагает…
– Как же я могу обещать не посещать улицу Сен-Жак, коли на ней в церкви Сен-Бенуа-ла-Бетурне служит мой батюшка Гийом. Неужели вы желаете лишить меня возможности навещать старика? Право, это слишком бесчеловечно…
– Ты прекрасно понял, что мне нужно! Я хочу, чтобы ты не посещал известный нам обоим дом. За это тебе и заплачу! – Повысив голос, то ли спросил, то ли выкрикнул Сермуаз, все более хмурясь, ибо чувствовал, что все его старания оказываются тщетны.
Высокомерие и презрение к другим – не лучшее украшение человека. Они сродни первозданной Люциферовой злобе, которая неизвестно откуда возникает в душе и, мучая, живет почти во всяком. Люди в какой-то степени животные, но более жестокие, чем дикие твари, обитающие в лесных чащобах. Зато у двуногих зверей, по утверждению отцов церкви, имеется душа, которой нет у медведя, оленя или зайца, а как по правде обстоит дело, никто толком не ведает. Многих погубила пустая, ничем не объяснимая ненависть к себе подобным и свела их в могилу. С ней трудно совладать и еще сложнее смириться.
– От такого заманчивого предложения трудно отказаться, но приходится, – заметил Франсуа, сопроводив свои слова непристойным жестом – одним из тех, какие были в ходу у столичных шалопаев.
Только теперь Сермуаз в полной мере осознал, что над ним издевались, чего он по своей душевной простоте не подозревал. Долго сдерживаемый гнев вырвался наружу и овладел им. Глаза