У этого-то покрытого бледно-зеленой штукатуркой столба низенькая крепкая француженка и ее застенчивый усатый муж разговаривали с невидимым интервьюером. Голос женщины, звучавший на удивление молодо, тут же свели с голосом переводчицы, и второй наплыл на первый. Голос переводчицы, солидный, более подобающий зрелой даме, скорее соответствовал образу говорившей.
“Нет, – сказала переводчица. – Этих двоих никто не мог разлучить. Конечно, у обоих было много любовников. Парни, девушки ходили к ним в квартиру, она прямо над нами находится. Мы с Маурицио, бывало, сидим за завтраком здесь, на кухне, и слышим, как они по лестнице спускаются, смеются. Маурицио – мой муж, – женщина робко улыбнулась. – Он мексиканец”.
Маурицио очень мило смутился, взволнованно помахал рукой в камеру и сказал по-английски: “Привет-привет”.
Женщина, о которой только сейчас в строке субтитров жирным шрифтом сообщили неуклюже, что это “мадам Третьякова, хозяйственное обслуживание”, продолжила: “Они здесь ночевали. И жили здесь. Да, были среди их любовников и студенты. Но не только, – она пожала плечами. – Студенты, конечно, делали это из политических и философских соображений. Как всегда. А они были просто вместе. Жили в согласии. Как-то Аростеги все объяснили нам с Маурицио, и мы подумали, что это хорошо, правильно”.
Наоми развернула окно. Изображение заполнило экран целиком, и она очутилась в кухне, стояла рядом с камерой, смотрела на супругов, на облупившуюся эмаль плиты, на кухонные шкафы из ДСП, местами вздувшиеся от влаги, на влажные кухонные полотенца, выплеснувшиеся из открытых ящиков. Она ощущала запах жира и царившую под лестницей сырость.
Оператор, будто почуяв, что Наоми увеличила картинку, тут же стал медленно наезжать камерой на лицо мадам Третьяковой – увидел ее увлажнившиеся глаза и набросился, как акула, почуяв запах крови. Кусая дрожащую губу и проливая слезы, мадам худо-бедно перетерпела крупный план. К счастью, дрожь в ее голосе переводчица передать не пыталась.
“Такие умные, такие интересные, – говорила женщина. – Невозможно представить, чтобы они ревновали друг друга или друга на друга злились. Они были как одно целое. А она болела, это же очевидно. Чем-то неизлечимым. Я по ее глазам поняла. Вероятно, рак мозга. Она так много думала. Все писала, писала что-то. Мне кажется, он убил ее из сострадания. Она сама его попросила. И он убил. А потом, конечно, съел”.
С этими словами мадам глубоко, прерывисто вздохнула, утерла слезы потрепанным кухонным полотенцем, которое держала в руках во время интервью, и улыбнулась. Ошеломленная Наоми, уставившись в окошко почты, открытое в углу экрана, тут же принялась анализировать услышанное. “Не мог же он оставить ее там одну, – пояснила мадам. Она улыбалась блаженно, она делилась откровением. – А как еще он мог забрать Селестину с собой? Вот он и съел ее, а потом бежал и унес ее внутри себя”.
Медицинские защитные очки все портили. Натан ничего