– А как насчет Аристида? Он тоже любил необычное?
Эрве наконец расстегнул ремень, брюки упали на пол. На нем были черные мужские бикини от Кельвина Кляйна. Наоми ждала чего-то более экстравагантного.
– Само собой. – Эрве сделал шаг вперед, оставив брюки на ковре. – Правда, изобразить это будет немного сложнее.
Дуня, подпертая подушками, лежала на постели в послеоперационной палате в цокольном этаже клиники Мольнара. Здесь стояло с десяток допотопных железных кроватей, но сейчас Дуня с Натаном были в комнате одни. Юноша сидел на хлипком пластиковом стуле у постели, фотоаппарат лежал у него на коленях, в сумраке палаты крохотная рубиновая лампочка диктофона, по-прежнему висевшего у него на шее, пятнала красным Дунину простыню. Дуня все еще казалась вялой, но Натан предполагал, что это скорее от нервного истощения, чем от наркоза. Она качнула головой в его сторону.
– Не думала, что вы будете с фотоаппаратом. В операционной. Думала, просто будете делать заметки в блокноте, как обычный журналист.
– Теперь мы все фотожурналисты. Просто писать уже недостаточно. Нужно сделать и фото, и видео, и звукозапись. Надеюсь, вы не возражаете.
Дуня потянулась, и было в этом что-то сладострастное, несмотря на унылый, заношенный больничный халат, несмотря на капельницу.
– Не возражаю. Скоро от меня ничего не останется, кроме ваших фотографий, так что чем больше, тем веселее. Будет обо мне память.
– Почему вы так говорите? Вы разве не верите в Мольнара?
Дуня рассмеялась.
– Взгляните на это место. Мой план под названием “Последняя надежда”. Ни один врач в мире не стал бы делать мне такую операцию. Только у Мольнара хватило самонадеянности. И можете меня цитировать.
– Непременно процитирую.
– А вы? Мольнар вас так впечатлил, что вы приехали из Нью-Йорка писать о нем?
Теперь рассмеялся Натан.
– Я увидел Мольнара в телепередаче о нелегальной пересадке органов. Он показался мне дерзким и очень обаятельным. Приехал поговорить с ним о международной торговле внутренними органами, а тут оказалось, что он еще и операции делает на молочной железе. Пока не знаю, о чем именно собираюсь писать, но у меня так часто бывает.
Натан взял “Никон” в руки.
– Разрешите сделать снимок?
– Конечно, что ж… Пошлете эти фото по интернету прямо в космос, где будет витать мой бесплотный дух.
Натан посмотрел в видоискатель – темно, выставил максимальную светочувствительность – 25 600. (Новый D4, которого у него нет, может снимать с запредельным значением ISO — 409 600, то есть практически видит в темноте, но это сложно себе представить.) Фотографии выйдут зернистыми, с шумами и пятнами, зато похожими на полотна художников – импрессионистов, пуантилистов. В таком режиме фотоаппарат лучше передает чувственное восприятие, становится настоящим инструментом художника. Натан вскинул “Никон” и открыл огонь.
Дуня вздохнула.
– В вечности я останусь, конечно, не в лучшем виде. Хотите, буду позировать? Я не стесняюсь,