Но все было не так просто потому, что сама Мойра Лахесис незримо присутствовала в выборе мною жизненного пути. Когда я уже открыл было рот, собираясь объявить о своем выборе, в моей голове вдруг замелькали благодарные лица мужчин и восторженные взгляды женщин, радостные глаза детей, всех тех, кто, ликуя, сопровождал меня от городских ворот до царского дворца Феспия. Я вспомнил праздничный пир в свою честь и пенье божественного Анфа и опять ощутил такое жгучее, не передаваемое никакими словами блаженство, которого не испытывал никогда. Но, я подумал, что так будет далеко не всегда, что чаще после очередного сражения за благо людей мне придется в одиночестве бесславно зализывать раны. Да, я тогда уже это предвидел, словно чувствовал кожей. Ведь справедливость не главное в жизни – Арета сама так сказала, и сейчас я с нею согласен. А если справедливости нет, то лучше самому быть царем, чем ему прислуживать в рабстве позорном. И я потянулся к дивной красотке, назвавшей себя Счастьем и Наслаждением.
И тут случилось необъяснимое: моя рука сама вдруг, против моей воли, схватила Добродетель и решительно обняла ее за тонкую талию. Либо Старая Ткачиха, направив мою руку, за меня сделала выбор согласно своим вещим предначертаниям, либо… это сделало мое юное тело, которое в то время ненавидело всякую роскошь, да и не любил я ни подчиняться, ни командовать. Даже сейчас не получается у меня царствовать и добытые земли я все оставляю потомкам… Тогда ж…
Как только я Арету схватил, обе женщины тут же исчезли так же внезапно, как и возникли на двух дорогах развилки, и больше ничего уж изменить я не мог. И вот уж четверть века зверей чудовищных и злых владык я истребляю и никакой награды за это я не имею. Такой вот был у меня выбор жизненного пути странный – как будто не я сделал выбор, а Мойра Лахесис.
На следующий день Геракл, заснувший под утро, необычно поздно проснулся. Светлое солнце главу лучезарную уже начало прятать за острыми верхушками стройных кипарисов, растущих на соседней горе. Он сразу вспомнил ночную развилку и двух необычных женщин на перепутье. Вокруг никого не было, не было и развилки. Он немного посидел, висок подперев кулаком, потом вскочил и с приподнятыми бровями долго озирался вокруг, словно что-то искал. Потом, тряхнув головой, Алкид поспешил к ручью и напившись, бросился в прозрачные воды весело журчащего ручья. Вдоволь наплававшись, юноша долго тер руками лицо, как бы смывая ночное наваждение. Холодная вода взбодрила его, и, утолив голод сливами и орехами, растущими на обочине дороги, он, накинув на плечи шкуру Киферонского льва, легко зашагал по-юношески упруго на свои заливные луга.
Некоторые говорят,