– Ты у меня прямо знак быстротечности, – сказал ей Останин однажды, когда Жанна ненадолго появилась у него, позвонила куда-то по телефону, пошушукалась и заторопилась уходить. – Словно комета в тёмном небе: поманила своим обманчивым хвостом – и тю-тю!
– Если я комета, тогда ты что-то типа пенька на лесной поляне, – насмешливо хмыкнула она, подкрашивая губы перед зеркальцем.
– И что же у тебя пенёк олицетворяет? Замшелость и косность?
– Ну зачем же сразу косность. Нет, не косность, но, как минимум, постоянство… А кометы, кажется, считались предвестницами бедствий?
– В принципе, да. Но вообще в древности им приписывали много разного. Когда в Риме убили Юлия Цезаря, на небосклоне появилась яркая комета, и в народе говорили, что это вознеслась душа Цезаря, который превратился в бога.
– Это мне подходит. Я согласна – в богиню.
– Молода ты ещё для богини.
– А богинями не становятся. Ими рождаются.
Сказала это, чмокнула Останина в щёку и убежала. Вероятнее всего, на rendez-vous6 – а то куда же ещё – к очередному своему хахалю. Других-то интересов в жизни у неё, похоже, не имелось.
Знаки… Их можно видеть или не видеть; их можно понимать или не понимать; им можно верить или не верить, но что толку? Всё равно никуда не свернуть, не выскочить из своей колеи.
А знаком быстротечности Жанна всё-таки не была. Хотя бы потому, что Останину до сих пор не удалось выбросить её из сердца. И не представлялось возможным угадать (просчитать? почувствовать?), когда ему это удастся.
Ощущение, что он является хозяином собственной жизни, покинуло Останина. Его влекло потоком событий в неведомом направлении, и не было сил противиться. Да и желания противиться не было. Так речные струи влекут легковесную щепку – крутят, швыряют на перекатах, затягивают в омуты, чтобы затем вновь вытолкнуть на поверхность и пустить дальше по течению; и щепке всё равно, что вскоре ей предстоит оказаться выброшенной на берег, затеряться среди камней и разного случайного мусора, иссохнуть под лучами бесстрастного солнца… зато сейчас ей сумасшедшее и прекрасно!
Вообще-то не зря говорят, что дурной пример заразителен. «On devient moral dès qu’on est malheureux»7, – уверял Виктор Гюго; а Останин, а в ту пору отнюдь не чувствовал себя несчастным, оттого у него порой возникало желание уподобиться Жанне и выдумать что-нибудь необычное, безрассудное и гривуазно-изощрённое. Однако чего не дано, того не дано: за всё время их знакомства ни одного путного сумасбродства ему изобрести так и не удалось. Даже странно, что подобное могло втемяшиться в голову взрослому тридцатипятилетнему человеку, глупость ведь полная. Форменное помутнение сознания, иначе не назовёшь.
…И вот – оказывается, всё это ничего не значило.
Всё было фикцией, ошибкой, блестящей мишурой самообмана.
Жанна его бросила.
Не он её, а она его. Так же, как в прежние