– Животное!
Это слово слетело с ее губ резко, отчетливо, разрезая молчание, словно удар бича. Неожиданность и жестокость этого восклицания ошеломили Корлиса. Он не знал, что сказать, что предпринять.
– О, какой вы трус! Низкий трус!
– Фрона, выслушайте меня…
Но она оборвала его.
– Нет. Молчите. Вам нет оправдания. Вы поступили отвратительно. Я никогда не ожидала этого от вас. Ужасно! Ужасно!
– Да, это было ужасно, – ужасно, что она шла рядом с вами, говорила с вами, что вас видели вместе.
– «Пока солнце светит вам, я не отвернусь от вас», – бросила она ему.
– Но есть известные приличия.
– Приличия! – Она повернулась к нему лицом и дала волю своему гневу. – Вы еще смеете говорить о приличиях. Вы осмеливаетесь первым бросить в нее камень, жалкий фарисей, – слышите вы, фарисей!
– Не смейте так говорить со мною. Я не позволю этого.
Он ухватился за край ее саней и, несмотря на все свое возмущение, она с удовольствием отметила этот жест.
– Не позволите? Вы, трус!
Он вытянул руки, чтобы схватить ее, а она замахнулась кнутом. К чести Вэнса следует сказать, что он не отшатнулся и с побелевшим лицом спокойно остановился, ожидая удара. Но она отвела руку, и длинный бич со свистом опустился на собак. Продолжая размахивать кнутом, Фрона опустилась на колени в санях и стала бешено погонять животных. Ее упряжка славилась своей быстротой, и она без труда оставила Корлиса позади. В эту минуту ей хотелось умчаться не столько от него, сколько от самой себя, и она все сильнее подгоняла собак. Бешеным карьером Фрона взяла крутой берег реки и, словно вихрь, пронеслась через весь город к своему дому. Никогда в жизни не переживала она ничего подобного, никогда не испытывала такого припадка ярости. И воспоминание об этой сцене вызывало в ней не только стыд, но ужас и страх перед безднами собственной души.
Глава X
На следующее утро Корлиса разбудил Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза. Он принес ему коротенькую записку от Фроны, в которой та просила зайти к ней при первой возможности. В записке больше ничего не было сказано, и молодой человек глубоко задумался над этим маленьким клочком бумаги. Что она хочет сказать ему? Она все еще – а после вчерашнего дня больше, чем когда-либо, – являлась для него неразрешимой