Король в Желтом. Роберт Чамберс

надежда, но, едва я склонился к мистеру Уайльду, глаза его закатились, и он умер. И пока я стоял во власти гнева и скорби, созерцая мою корону, империю, амбиции и мечты – всю мою жизнь, поверженную во прах вместе с мертвым учителем, они набросились на меня сзади и связали так крепко, что мои жилы вздулись как веревки. Я охрип от неистовых криков, но все еще боролся, разъяренный, истекающий кровью, и несколько полицейских выяснили, насколько остры мои зубы.

      Затем, когда я уже не мог сопротивляться, они приблизились. Я видел Хауберка, а за его плечом – искаженное ужасом лицо моего кузена Луиса, и еще дальше, в углу комнаты, тихо плачущую девушку – Констанцию.

      – А! Теперь ясно! – вскричал я. – Вы захватили трон и империю. Горе! Горе вам, увенчанным короной Короля в Желтом!

      [Примечание редактора. Мистер Кастейн умер вчера в лечебнице для душевнобольных преступников.]

      Маска

      Камилла. Вы, господин, должны снять маску.

      Незнакомец. В самом деле?

      Кассильда. В самом деле, пришло время… Все сбросили их, все, кроме вас.

      Незнакомец. На мне нет маски.

      Камилла (в ужасе к Кассильде): Нет маски? Нет маски!

«Король в Желтом». Акт 1. Сцена 2.

      I

      Я слушал его завороженно, хотя и совсем не знал химии. Он взял белую лилию, которую Женевьева принесла в то утро из Нотр-Дама, и бросил ее в чашу. Жидкость тут же утратила свою кристальную чистоту. Лилию окутала молочно-белая пена и, опав, придала раствору жемчужный блеск. Оранжево-алые переливы играли на поверхности, пока луч, яркий, как солнце, не ударил со дна, оттуда, где находился цветок. На мгновение он погрузил руку внутрь и достал лилию.

      – Это не опасно, – объяснил он, – если выбрать нужный момент. Золотой луч служит сигналом.

      Он положил цветок мне на ладонь. Тот превратился в камень, в белейший мрамор.

      – Посмотри, – сказал он. – Само совершенство. Какой скульптор сможет передать такое?

      В мраморе, чистом, как снег, голубели тонкие, будто нарисованные карандашом жилки, тень румянца медлила в лепестках.

      – Не проси у меня объяснений. – Он улыбнулся, заметив мое удивление. – Я понятия не имею, почему жилки и сердцевина окрашены, с ними всегда так. Вчера я экспериментировал с одной из золотых рыбок Женевьевы. Вот она.

      Рыбка казалась мраморной, но стоило поднести ее к свету – и в камне узорно засинели сосуды, а глубина замерцала розой и перламутром. Я посмотрел вниз. Жидкость вновь казалась кристально чистой.

      – Что, если я ее коснусь?

      – Не знаю, – ответил он. – Лучше не пробовать.

      – Любопытно, – сказал я. – Откуда взялся тот солнечный луч?

      – Действительно как будто солнечный. Он всегда появляется, когда я погружаю в жидкость нечто живое. А вдруг, – продолжал он с улыбкой, – это искра жизни, стремящаяся к своему источнику?

      Я погрозил ему муштабелем[3], но он лишь рассмеялся и сменил тему:

      – Останься