Н-да… А ведь этот хохол – чертяка! Авантюрист! Хлестаков! – Грановский в свойственной ему манере перешёл от меланхолии в весёлое расположение. – Помните, как Гоголь ловко провёл петербургских профессоров? Те доверили ему читать лекции. Человеку, не имевшему ни трудов научных, ни практики! Надо же! Уступили кафедру Петербургского университета! – Грановский приходил всё в больший восторг. – Кафедру – гимназисту! Мы бы с вами не поддались, Сергей Михайлович! Хотя кто знает? Гении – люди особые, такой магией обладают!
Соловьёв пытался что-то ответить, возразить, но Грановский не давал ему и уже сам, поддерживая Соловьёва за руку, увлёк его за собой, легко преодолевая сугробы. Куда подевались только что бывшие у него вялость и апатия!
Эх, российские дороги! Ухаб на ухабе! Колдобина на колдобине! Несмотря на то что Гоголя несли на руках, он ощущал все дорожные прелести, покачивался в гробу, словно в люльке: туда-сюда. И не мог улететь в дали запредельные, не мог оторваться от земного притяжения. Если только чуть-чуть, самую малость.
От толчка до толчка… на денёк аль на два, назад-вперёд… вперёд-назад…
Гоголя в очередной раз обмыли и уложили в постель. Семён по приказу профессора Овера влил ему несколько капель кагора. Гоголь глотнул. Но от просвиры отказался и сжал зубы.
– Да он всё понимает! – возмутился Овер. – Он отказывается есть!
– Может, попробовать ещё слабительного? – спросил Тарасенков, также приглашённый к умирающему. – Возобновится естественное движение соков.
– И непременно холодное обливание! – поддержал коллегу Клименков. – Отойдёт кровь от головы. Да и пиявки не грех повторить… я уже послал к аптекарю.
Доктора спорили вокруг Гоголя, и в спорах их чувствовалось прежде всего непонимание происходящего с пациентом.
Гоголь таял на глазах. Он уже перестал отвечать на вопросы, лежал на спине с закрытыми глазами.
Гоголь умирал в сорок два года от непонятной болезни. Ум его был ясен и холоден. Рассудок не помрачён. Но жить не хотелось. Не отпускала тоска невыносимая. Окружающее было скучным, блеклым, а хлопоты врачей казались ненужной суетой. Подобное бывало и прежде, но проходило. А если не отпускала болезнь-хандра, то стоило Гоголю уехать в южные края, как там быстро оттаивала душа от тепла и солнца. Но в Москве холодно. Февраль. Лёд под сердцем.
Гоголю не хотелось шевелиться. Будь что будет… Зачем его тело переворачивают? Ставят пиявки, пичкают каломелью? Для чего? Бессмысленно, как и сама жизнь.
«Отчего я занимался литературою? – вопрошал Гоголь. – От страха перед