Когда мама пришла за мной, ей сказали, что она меня плохо воспитывает. Спрашивали, слушаем ли мы радио, есть ли у нас дома портрет товарища Сталина. Мама пыталась оправдываться, кивала и говорила: «Да, да, конечно, не знаю, почему она так сказала». Соврала, что портрет у нас висит. Домой мы шли молча, мама не велела мне болтать, а дома все рассказала остальным. Бабушка испугалась, а дед выругался. После этого случая все домашние (кроме деда) стали меня правильно воспитывать.
Бабушка и без того постоянно боялась. Перед войной выслали ее родителей и брата – этнических немцев, больше она никогда их не видела и не знала, что с ними стало. Все в нашем дворе откуда-то знали, что она – Ричардовна, а не Романовна, как писала в анкетах. Кое-кто из соседей говорил за нашей спиной, когда фашисты подошли к Москве: «Конечно, им-то чего бояться, их немцы не тронут!» И как тогда обошлось?.. Но никто не донес.
Дед работал по сменам, а бабушка прибегала в обеденный перерыв, чтобы меня покормить, она теперь тоже работала – недалеко, в сбербанке кассиром. Я очень любила гулять во дворе одна и с другими детьми. Мы были все разные: и по возрасту, и по воспитанию. Старшие спорили, что-то рассказывали, что услышали от взрослых. Иногда о страшном – кого обокрали или убили. А мы, малыши, слушали и запоминали.
Если на улице было холодно, кто-нибудь из подружек звал меня к себе. Все жили по-разному: кто совсем бедно, кто-то намного лучше, чем мы. У некоторых чай заваривали из сушеных трав или моркови, а к чаю давали жмых или оладьи из картофельных очисток. Но мне все казалось вкусным, потому что в гостях. Продукты, полученные по карточкам, не предлагали.
Часто я заходила к дочке дворника Майке. Они жили в огромной комнате в здании ремесленного училища. В этой татарской семье было трое детей, но они всегда сажали меня за стол, а на столе – вот чудо! – стояла сковорода с горячей картошкой. «Поешьте, тогда и гулять пойдете», – говорил Майкин отец. Я стеснялась, но запах и вид картошки заставляли принять приглашение. Из разговоров я узнала, что они ходили куда—то картошку копать. До сих пор вспоминаю их щедрость ко мне, чужой девчонке.
Время шло, мне исполнилось шесть, и я уже многое понимала, как говорится «год – за два» для детей тех лет. Я слушала радио, иногда мы с мамой ходили в кино, а там перед фильмом показывали журналы с новостями. Все военные в моем понимании были героями.
Постепенно я превращалась из домашнего ребенка в уличного, мы много гуляли с подружками, те, что постарше, водили меня до площади Маяковского, а там было рукой подать до Кремля. Дома, я, разумеется, об этих путешествиях не рассказывала. Я не ходила в детский сад, готовилась к школе. В Москве уже не было бомбежек, все люди говорили, что война скоро кончится. Я очень ждала этого и пыталась понять, как это будет. Люди как-то повеселели, ждали перемен.
Но однажды