– Смоква, дерево нашей далекой родины, – печально произнес он. – «Аще забуду тебя Иерусалиме, забвенна буди десница моя»(49). Чудесный город, прекрасная земля! Вам, конечно, любезный Минж, наверное, небезынтересно узнать об этом… Увы, мы не бродяги нищие какие и скитаемся по миру не по своей воле.
При этом старец живописно поднял персты к лицу. На пальцах сверкнули дорогие кольца.
«Да уж, – подумал Минж, – нищим Шлому уж никак не назовешь».
– Но что же произошло? – удивился Минж. – Разве вы не вправе вернуться к себе домой? Может, вам нужна помощь? Я думаю, можно даже снарядить целую армию. – Ой, вей! И не говорите! – всплеснул руками Шлома. – Евреи – самые бесстрашные воины. Масада не сдается… Масада вся погибла(50)!
У старца из глаз вдруг закапали частые слезы.
– Вы меня извините, – Шлома вытирал глаза белым платком, – это нельзя вспомнить без содрогания и слез.
И он поведал Минжу, как могущественная Римская армия разрушила прекрасный Иерусалим, и как маленькая крепость Масада, насчитывающая всего тысячу защитников вместе с женщинами и детьми, держалась три года… И как они умертвили себя, выбрав свободу и смерть вместо унизительного рабства. «Пусть наши жёны умрут не опозоренными и наши сироты не изведают горечи рабства… Уже давно постановили мы не подчиняться ни римлянам, ни другим властителям, кроме одного только Бога, ибо только Он истинный и справедливый царь над людьми».
Минжа поразил рассказ Шломы. В один миг он почувствовал неизлечимую тоску этих людей, их высокую и гордую любовь к своей родине, к своему Богу… И горечь необратимой потери, впечатанную в их души и их сердца. «Именно так и должны поступать настоящие герои, и именно такая вера и преданность своему Богу заслуживает самых высоких похвал… Оказывается, они любили своего Бога! Возможно, – подумал Минж, – Бога можно любить, просто по- человечески, как дети любят родителей, как сын любит отца… Не созерцать сверкающие дали, в которых ни форм, ни определений, а любить простой детской любовью, доверяя Ему все свои сердечные тайны». При этой мысли у Минжа самого накатились слезы на глаза.
Еврейское собрание глядя, как глаза Минжа наполняются слезами, вмиг всё разрыдалось: они били себя в грудь и лезли целовать гостя, так искренне разделяющего их печаль и боль.
Затем они поднялись, пригласив Минжа и Ревекку в круг, заиграла музыка, и евреи начали свой танец – ликующий и печальный, неистовый и самозабвенный.
Глядя на эту исступленную радость движений, Минж и сам начал вторить ей, и это оказалось совсем несложно, просто слушая свое сердце, изливая из него всё, о чем оно хотело бы сказать.
Танец продолжался довольно долго. Потом евреи пили какой-то огненный