– А я тебе под подол смотрел и всё видел, когда ты присела, и руку мне протянула, – с какой-то горечью в голосе признался Марков.
– Ах, мне не до того было, – махнула рукой Оля, коротко хохотнув, – мне надо было тебя спасти! Как я за тебя испугалась тогда! До сих пор, как вспомню – мурашки по коже! Был бы ты мне ровесник, точно был бы, для меня, первым парнем в нашем селе. И я бы за тобой – куда угодно пошла!
Марков долго молчал, шевеля губами, словно решаясь говорить, или нет. Потом с трудом выдохнул:
– А я, когда с этой охапкой лилий плыл, и силёнок уже не хватало, подумал: «Захлебнусь, утону, но букет не брошу!»
Тут он, впервые за всё время их разговора, решился взглянуть на Олю, и с радостным удивлением отметил про себя: а она с возрастом мало изменилась, не подурнела. Хотя и появились возле глаз лучисты тонкие полоски и кожа на лице – не такая свежая, и гладкая, как в молодости… На шее – тонкие поперечные морщинки, но немного… Кожа на руках тоже слегка постарела, но грудь – такая же высокая и нисколько не обвисла… Моложавая какая! На свои годы совершенно не выглядит!
А Оля взволнованно дышала, грудь её, то вздымалась высоко, то плавно возвращалась в исходное положение. И Маркову, опьянённому такой красотой, захотелось прижать её к себе и ласково погладить её грудь, лицо, густые волосы с явно закрашенной сединой, но ещё притягательные, для мужской руки. Он, вдруг, порывисто шагнул к ней, осторожно поднял с табуретки за локти, приподнял ещё выше, перехватил её тело в талии, и крепко прижал к себе, с наслаждением и волнением уткнувшись в её груди лицом. Она расслабленно опустила свои руки ему на плечи, зарылась лицом в его отросшие, взлохмаченные волосы и замерла. Так они пробыли неизвестно сколько, пока Оля, будто очнувшись, прошептала:
– Пусти, тяжело тебе…
Марков с величайшей осторожность поставил женщину на пол и поцеловал, не отпуская, всё ещё прижимая к себе, в губы. Она ответила горячо, но потом резко отпрянула, села опять за стол, тяжело дыша, уткнулась лицом в свои ладони, и сдавленно проговорила деревянным голосом:
– Николай, дай закурить, пожалуйста.
– Я не курю, Олюшка, – с удивлением, тихо ответил Марков.
– А я, иногда, дымлю… У нас некоторые училки курили в школе. И меня приучили. Работа нервная в последнее время была, а покуришь – вроде бы и ничего, отпустит…
Затем она легко поднялась, похлопала по табуретке рукой и приказала Маркову:
– Иди, садись!
Тот послушно сел. Оля взобралась к нему на колени, так обыденно и уверенно, как будто бы они были муж и жена, обхватила руками его шею, прижалась к его густой, колючей щетине щекой, совершенно не обращая на то внимания, и произнесла, глядя ему прямо в глаза:
– Ну, а теперь рассказывай о себе всё-всё!
Повествователем Марков всегда был неважным. Его стихией, когда он поступил только в мореходку, стали точные науки. Поэтому говорил он