Поэтому Сорока проигнорировала первый голос. Она поступила правильно.
Прокричала свой адрес в телефонную трубку и стала ждать «скорую» на крыльце, как в ту ночь, когда уехала Эрин.
Слышала вой сирен и надеялась, что они найдут ее. А потом стала надеяться, что не найдут. А потом просто ждала, без особой надежды.
Ночь Сорока провела в болезненном освещении приемного покоя – в свете, который больше не увидеть нигде на всей планете.
Она ехала в задней части кареты скорой помощи вместе с матерью. Фельдшеры работали очень быстро, втыкали иглы в кожу Энн-Мэри и разрезали остатки одежды большими острыми ножницами. Сорока прижалась к задней двери и постаралась стать как можно меньше, а Энн-Мэри то дышала, то нет, но не умирала.
Теперь, в приемной, Сорока снова села в коридоре, как обычно, в дальнем углу— подальше от входа. Она вздрогнула от холодного металлического сиденья. Сорока захватила с собой рюкзак, из которого достала желтый блокнот и написала: «Мне всегда тепло».
И снова убрала.
Врачи сказали ей немного, никто толком ничего не объяснял, но не нужно быть гением, чтобы понять, что Энн-Мэри наконец допрыгалась. Наконец допилась до такого состояния, что угодила в больницу. Мэгс представила себе длинную, крепкую, прозрачную трубку, вставленную в рот матери; огромный аппарат, отсасывающий яд из желудка с таким звуком, будто роженица сцеживает молоко в бутылочку. В глазах у Сороки стояли слезы, но она сомневалась, что плачет. Просто думать о посиневшей голой груди матери для нее было чересчур.
Она повесила трубку, когда звонила в 911, хоть оператор и попросила Сороку оставаться на связи. Оператор говорила спокойно, мирно, безмятежно, а Мэгс нужно было не это. Сороке хотелось, чтобы кто-то кричал, чтобы реальность совпала со смятением чувств у нее в голове и чтобы этот кто-то их заглушил. Сердце отбивало ровный ритм, как барабан: черт, черт, черт, черт.
Ей хотелось позвонить Эллисон, но она не могла. Хотелось позвонить Эрин, но она не могла. Хотелось позвонить отцу.
На мгновение она позволила себе представить, как отец заходит в приемный покой больницы.
Сорока поднимается ему навстречу. Отец, уже плача, подбегает, чтобы ее обнять. Больше никого нет, только они вдвоем. Нет ни стульев, ни телевизоров, ни писка больничной техники. Стены тают, и вот Сорока с отцом уже на облаке, и вдруг время отматывается на полгода назад и оказывается, что отец не спал с тетей, что Эрин не уходила, мать не начинала пить, Сорока ничем не расстроила Эллисон, а мир стал слишком мал, чтобы вместить все счастье, которое сейчас вырывается из кончиков пальцев Сороки и из ее пяток.
Мэгс решила не звонить отцу.
Она почувствовала усталость холодной тяжелой рукой на затылке, закрыла глаза и наклонила голову.
Через некоторое время вышла врач. Из приемного покоя все разошлись. Пожилая женщина в синем домашнем халате, причитая, ушла. Глаза Сороки округлились как блюдца, когда она с ужасом за ней следила. Страшно наблюдать за трагедией другого