Потому что мы разорваны. Потому что живет в нас, в каждом, наше эго. Оно похоже на змея, до поры, до времени не показывает голову, не шипит, не шевелится, ждет своего часа, и вдруг, когда уже кажется нам, что мы такие дружные, пушистые, что водой нас не разлить, вот тогда и приходит «час змея», когда он высовывает голову и жалит, жалит! Да так, что брат идет на брата, сын на отца, народ на народ, а ведь мгновение назад были самыми близкими… И тут два выхода есть у человека: или идти за змеем – ненавидеть, мстить и убивать, или строить мостики связи. Над ним, над змеем, вопреки ему, потому что он гад!
Понятно, что трудно, невозможно, что нет сил, столько уже друг о друге наговорено, столько грязи вылито, столько разборок, недомолвок, предательств, но выход из этого только один – к связи. Над всей этой помойкой.
А если уж война, то не друг с другом, а со змеем. И не на жизнь, а на смерть. До полной связи между нами.
Закончил писать, перечитал, понял, что погорячился. Начал мирно, с завода и ностальгии, и вдруг – эго, змей, война… Но оставлю, а вдруг вам пригодится.
/ однажды во время войны /
Я приехал в Израиль в 1990 году.
Уже через несколько дней всплыло множество вопросов типа: – Почему я здесь, среди этих, не похожих на евреев – галдящих, кричащих, размахивающих руками евреев из Марокко, Ирака, Йемена?
– Что общего у меня с ними, которые не едят фаршированную рыбу, не говорят на русском языке?
– Почему, черт возьми, я здесь в то время, когда в России проходят премьеры трех моих фильмов?
– Там без меня мне вручают мои награды, без меня печатают мои рассказы, там праздник жизни проходит без меня. Почему?!!
Под знаком этих вопросов я встретил новый 1991 год.
А через полмесяца, 17 января, началась война в Персидском заливе. Она только добавила тоски.
Для тех, кто не знает, что это такое, скажу – с 17 января начали прилетать к нам ракеты от Саддама Хусейна.
Причем дальность у них была достаточная.
И возможность того, что они прилетят с химическими боеголовками, тоже была реальная.
Поэтому всем выдали противогазы. Велели изолировать одну из комнат, то есть наглухо ее законопатить. И сидеть в ней до отбоя. Вот так и сидели мы в убежище, в противогазах. Я смотрел на жену свою Нину, на сына Илюшу и думал: «Вот, привез их на войну. Молодец».
Они не жаловались, только, как попугайчики на жердочке, сидели и смотрели на меня сквозь очки противогазов, что еще больше прибавляло тоски. И я все думал и думал.
В перерывах между бомбежками постоянно звонили родители и друзья из той жизни, волновались, конечно. И подливали масла в огонь. Говорили, что грустят, ждут, надеются, что одумаюсь и вернусь.
Там, по вечерним улицам Москвы, шли люди на просмотр моего фильма, под их рукоплескания выходили на сцену мои друзья. Там мои родители кусали