в 1349 г., танцуя с королем Эдуардом III, графиня Джейн Солсбери потеряла подвязку, что вызвало неприличные улыбки окружающих, монарх поднял подвязку и повязал на собственную ногу. А дабы в будущем прививать своим подданным уважение и сдержанность по отношению к женщинам, он учредил Орден Подвязки
(Order of the Garter), который и по сей день является высшей британской наградой. Девиз ордена звучит следующим образом:
«Honi soit qui mal y pense» – «Пусть стыдится подумавший об этом плохо». Как нетрудно заметить, надпись на первом и самом главном ордене Альбиона сделана по-французски. И в этом нет ничего странного. Джордж Гордон Коултон отмечает («Панорама средневековой Англии»; Варшава, 1976): «Все английские короли, вплоть до Генриха IV, говорили по-французски; даже об Эдуарде I нам известно только то, что он освоил английский в достаточной мере, чтобы придумать незамысловатый каламбур насчет фамилии Биго. Его внуку, Эдуарду III, современные нам историки иногда приписывают большой талант в этой области, но бесспорными доказательствами того, что он достаточно бегло говорил по-английски, мы не располагаем». А вот что пишет Джордж Маколей Тревельян («История Англии»; Варшава, 1963): «Когда в 1337 г. началась Столетняя война, Эдуард III и его аристократия лучше говорили по-французски и чувствовали себя уютнее в Гаскони, нежели в Шотландии». Или об этом же Пол Джонсон («История англичан»; Гданьск, 1995): «Появление первоцветов английской национальной литературы в конце XIV в. сопровождалось неимоверными усилиями, чтобы поспеть за успехами устного и письменного французского языка. Ведь именно благодаря французскому новые идеи и достижения попадали на остров…» В XIV–XV вв. Франция была в четыре раза больше Англии, во много раз богаче, и гораздо плотнее населена. Ее культурное превосходство было несомненно – достаточно взглянуть на соборы в Шартре, Реймсе или том же забытым богом Бурже. Сразу приходит на ум, что это ровно та же самая эпоха – соседство Польши и Литвы
[17]. И действительно, проблема та же – уния или вражда. Иными словами, примет ли мелкое английское дворянство, будучи включенным в единую культурную общность, французскую культуру и растворится в ней, или, с презрением отвергнутое, замкнется в собственном отдельном мирке. Жанна д’Арк делала усилия, чтобы реализовать второй вариант.
Д. Г. Коултон совершенно справедливо замечает, что именно в ответ на непримиримую политику арманьяков после 1429 г. «бароны и прелаты все больше включались в английскую культуру». Именно тогда (Пол Джонсон) «англичане начали приписывать французам всевозможные неприличные обычаи, привычки и манеры поведения, а также, что было уже более обоснованно, пугавшие и возмущавшие их политические нравы». Как всегда не обошлось без ответных выпадов. «В XV в. некий француз возмущался подслушанным разговором двух лондонских обывателей, рассуждавших о том, что они до тех пор будут свергать и казнить своих королей, пока, наконец, не найдут себе подходящего». С момента провозглашения Жанной д’Арк национальных лозунгов, которые mutatis mutandis способствовали
