Мельница на Флоссе. Джордж Элиот

к Писанию», то она в конце концов уронила свое печенье на пол, а потом, к несчастью, еще и раздавила его ногой – что стало источником чрезмерного волнения для тетки Пуллет и унизительного позора для Мэгги, причем такого, что она даже начала опасаться, что сегодня ей не доведется услышать музыкальную шкатулку, пока, после некоторого размышления, ей не пришло в голову, что Люси, пребывавшая в фаворе, может сама попросить об этом. Она тут же передала свою просьбу шепотом Люси на ушко, и Люси, которая всегда делала то, чего от нее хотели другие, тихонько подошла к своему дяде и, покраснев до корней волос и нерешительно перебирая камушки ожерелья, попросила:

      – Вы не сыграете для нас какую-нибудь мелодию, дядюшка?

      Люси полагала, что табакерка издает такие чудесные мелодии лишь благодаря неким исключительным талантам, которыми обладал дядюшка Пуллет; кстати говоря, подобного мнения придерживалось большинство обитателей Гарума. Начнем с того, что мистер Пуллет попросту купил табакерку и даже знал, что ее необходимо заводить, как и знал заранее, какую именно мелодию она собирается сыграть; собственно, обладание столь уникальным «музыкальным» предметом служило доказательством того, что мистер Пуллет не был совсем уж ничтожеством, о чем можно было сделать вывод в противном случае. Но дядюшка Пуллет, когда к нему обращались с просьбой показать свои достижения, не спешил обесценивать их чересчур поспешным согласием. «Посмотрим», – обыкновенно отвечал он в таких случаях, тщательно избегая демонстрировать любые признаки уступчивости до тех пор, пока, по его мнению, для этого не наставало подходящее время. У дядюшки Пуллета имелась программа для всех больших праздников и событий; подобным образом он оберегал себя от болезненного смущения, растерянности и вызывающей искреннее недоумение свободы воли.

      Пожалуй, отсрочка и неопределенность позволили Мэгги ощутить еще большее наслаждение, когда сказочная мелодия наконец заиграла; впервые она забыла о своих бедах и о том, что брат по-прежнему сердится на нее; и к тому времени, как табакерка сыграла четвертую арию из оперы Генделя «Ацис и Галатея», лицо ее осветилось ощущением подлинного счастья; она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, отчего мать иногда думала, что и Мэгги может выглядеть хорошенькой, несмотря на смуглый цвет лица. Но стоило волшебной музыке умолкнуть, как она подскочила с места и, подбежав к Тому, обняла его за шею и воскликнула:

      – Ой, Том, разве она не чудесная?

      Чтобы вы не подумали, будто Том продемонстрировал отталкивающую бесчувственность, вновь рассердившись на Мэгги за эту совершенно неуместную и, по его мнению, необъяснимую ласку, я должен сообщить вам, что в это время он держал в руке бокал с вином из одуванчиков, а от неожиданного толчка пролил не меньше половины. Он проявил бы себя законченным хлюпиком, если бы не заявил в сердцах: «Смотри, что ты наделала!» – особенно когда его негодование выглядело вполне оправданным, как это бывало обыкновенно, всеобщим